Только звезды нейтральны - Николай Михайловский

Сейчас Головко был заинтригован: что за сюрприз приготовил Торик?

Он поспешно оделся, выпил стакан чаю с бутербродом, облачился в свой старенький бушлат и вышел на воздух. Только-только занимался бледный, худосочный рассвет. Легкий морозец пощипывал щеки, дышалось приятно. Улицы были еще совсем пустынны. По привычке он шел своим обычным маршрутом, наслаждаясь тишиной и покоем. Сперва на пирсе понаблюдал за чайками, что парили над корабельными мачтами в жажде чем-то поживиться, потом стал подниматься в гору. А едва вступил на мостик, ведущий к Дому флота, - его глазам предстало нечто удивительное. Он увидел гигантские фигуры матросов в три человеческих роста - в бушлатах, бескозырках, автоматы наперевес, в руках гранаты. Во всем их облике, стремительных позах, суровых лицах запечатлелся порыв, одержимость, стремление идти вперед, гнать врага с нашей земли до полной победы. И тут же были изображены гитлеровские вояки: один, полный отчаяния, пустился в бегство, спасая свою шкуру, другой еще отстреливается, третий распластался и больше не поднимется…

Самое поразительное, что вся эта картина была вылеплена из снега и для крепости облита водой, покрылась ледяной броней. Головко подошел ближе и рассматривал детали, поражаясь мастерству. Сколько стремительности в фигурах моряков, какая экспрессия… На рубеже 1943 года изображение было вполне символическое.

Подошел Торик и, улыбаясь, спросил:

- Ну что, Арсений Григорьевич, хорош новогодний сюрприз?

- Скажите, а чья это работа?

- Есть тут у нас военный художник, плавает на миноносце «Гремящем».

- Неужели один осилил такую работу?

- Нашлись помощники - матросы из ансамбля песни и пляски. То были, как говорится, подсобники. А главная-то сила он. Талант, товарищ адмирал.

- Вижу, Николай Антонович, здорово получилось. Монументальная пропаганда. Где этот художник? Познакомьте меня с ним.

Любая новость моментально облетала маленький городок на скалах. Так было и на сей раз. Едва рассвело - к Дому флота потянулись жители Полярного. Подошел Николаев с супругой Эллой Исаковной, что всегда интересовалась искусством, Колышкин с Любовью Михайловной - боевым женоргом флота, начальник оперативного отдела штаба флота Румянцев с Любовью Павловной - библиотекаршей Дома флота… Моряки целыми семьями шли и шли сюда, словно по особому зову. Поначалу останавливались, замирали от удивления, потом начинался обмен впечатлениями.

Но автор этой картины был в море. «Гремящий» провожал очередной конвой. И вместе с моряками делил трудности походной жизни студент-дипломник Сурикивского института, без пяти минут скульптор Лев Кербель. В первые дни войны он уехал на строительство оборонительных рубежей, был контужен. Отлежался в госпитале, пришел в ЦК комсомола проситься на Северный флот.

Мечтал плавать, воевать на море и, если посчастливится уцелеть, сделать на этом материале дипломную работу. И хотя не было у него воинской специальности - дело нашлось. Он стал корабельным художником: писал лозунги, оформлял «боевые листки» - чего только не приходилось делать. Только на скульптуру не оставалось времени. На всем, что выходило из его рук, лежала печать таланта «гвардии рядового, необученного» - так шутя называли его моряки гвардейского корабля, а в душе питали к нему уважение все, начиная от командира корабля Турина.

Через несколько дней, когда задание было выполнено и «Гремящий» снова появился в Екатерининской гавани, на корабле приняли семафор - художнику Кербелю немедленно прибыть к командующему флотом.

Худенький длиннолицый паренек в матросской форме по дороге в штаб сделал «заход» к Дому флота, поглядеть на свое снежное детище. Увы, даже следа не осталось. За время похода в Полярном потеплело, и все произведение растаяло. Он поспешил в штаб, представился адъютанту. Открылась дубовая дверь - и он вошел в кабинет командующего.

- Головко поднялся из-за стола, вышел навстречу и, пожав Кербелю руку, сказал:

- Спасибо за вашу скульптуру. Получилось очень впечатляющее зрелище. На фронтах развернулось наступление, и вы сумели эту тему раскрыть своими средствами…

Кербель смутился, покраснел.

- Растаяла моя композиция, товарищ вице-адмирал, - робко произнес он.

- Да, капризы природы. Ничего не поделаешь. Но как вы вообще сумели это сделать?

Кербель рассказал: «затравку» дали радостные известия с фронта. Хотелось на тему наступления создать скульптуру, но никаких материалов под руками не оказалось, кроме… снега. Вспомнил детство, снежные бабы, решил, что-нибудь получится. Начальство идею поддержало. Выписали гусиный жир, чтобы руки не мерзли, и два литра спирта для подсобников. Ребята лепили снежные болванки, а Кербель, вооружившись обычным кухонным ножом, делал остальное. Вот и все!

- Моряки у вас словно живые, - заметил Головко. - Притом типичные североморцы, будто сошли они с корабля на сухопутье и бросились в атаку. Чувствуется, хлебнули вы нашей службы, познали капризный нрав моря…

Да, уж чего другого, а капризы моря он повидал и моряков тоже: зимой корабль обмерзал, и матросы, а с ними вместе и Кербель, выходили авралить, ломами и кирками обрубать лед. На его глазах люди тоже обрастали льдом и походили на тех моряков, что он изобразил у Дома флота. А постоянная опасность - дуэль с береговыми батареями противника, когда ответные снаряды рвутся совсем близко и на палубу залетают осколки? Долгие дни и ночи конвоирования транспортов, борьба с подводными лодками противника… Труд, равного которому трудно представить.

Не проговорись однажды комиссар «Гремящего»: вот-де служит у нас парнишка, всю наглядную агитацию обеспечивает, - остался бы Кербель на корабле, жил бы и плавал в составе гвардейского экипажа. А эта снежная панорама и все последующие события круто повернули его судьбу.

Головко приказал подать чай, они сидели рядом: вице-адмирал и матрос, чаевничали и продолжали разговор.

- Идет большая жестокая война, каждый день мы теряем драгоценных людей, - говорил командующий. - Мы пишем о них в газетах, выпускаем листовки, призываем следовать их подвигам. Но вот кончится война, газетные подшивки будут положены на полки библиотек, листовки и вовсе не сохранятся. И многое будет утрачено для потомков. Надо уже теперь увековечить героев на полотне, в скульптуре. Вы - человек одаренный, и мы просим вас сделать свой посильный вклад. Будете у нас флагманским специалистом по монументальной пропаганде. - Добрая улыбка осветила лицо Головко.

- Я готов. Это моя мечта, - признался Кербель. - Только для работы нужны материалы, которых здесь не достать.

Головко насторожился:

- Что именно?

- Гипс, глина… В Москве на гипс наложено табу. Им распоряжается сам Бурденко.

- Ну что ж, Москва не за горами. Отправляйтесь с моим письмом. Как раз завтра летит туда бомбардировщик ТБ-три за медикаментами, и я прикажу, чтобы вас взяли.

Решимость командующего была лучшим подтверждением его серьезных намерений. Так Кербель оказался в Москве. А там все пошло как по маслу. Он явился к известному скульптору Мухиной, она в свою очередь обратилась к Бурденко, и была получена тонна гипсу. Глину помогли добыть друзья.

Скоро Кербель со своим драгоценным грузом вернулся на Север. Погода выдалась на редкость мерзкая, самолет садился в пургу, снегу намело по колено. Хорошо подоспел командир полка Петр Сгибнев со своими летчиками: на сани погрузили ящики, впряглись в упряжку и потянули груз в землянку, отведенную для работы молодого скульптора, тут же, на аэродроме.

Надев комбинезон, Кербель занялся привычным делом: разводил гипс, месил глину - и все не верил тому, что снова возвращается к своему любимому творчеству.

Первой удачей Кербеля стал скульптурный портрет Бориса Сафонова, погибшего в воздушном бою над конвоем летом 1942 года. Кербель его не знал. Но осталось крылатое племя сафроновцев. Летчики наблюдали за лепкой, по ходу работы давали свои ценные замечания. И таким образом портрет Сафонова стал чуть ли не плодом коллективного творчества. Потом появились бюсты Петра Сгибнева, Захара Сорокина, Николая Бокня, Павла Климова и других асов.

Выполнив задания Головко, скульптурная мастерская перебралась в Полярный - к подводникам. Задача та же: Кербелю вручили список героев, их надо «отобразить». Но как, если один только вернулся с моря, другой, наоборот, собирается в поход, а Лунин, со свойственной ему резкостью, заявляет: «Не время этими игрушками заниматься».

Кербель в растерянности кинулся к командующему:

- Не слушаются, товарищ вице-адмирал. Не хотят позировать.

Головко его успокоил:

- А мы им прикажем…

Что там было сделано - осталось для Кербеля тайной. Только буквально на другой день в сараюшку, насквозь продувавшуюся ветрами со всех румбов, стали приходить «модели». Первым заявился Израиль Фисанович. Его внешность была настолько характерна, что весь сеанс продолжался каках-нибудь сорок минут, а скульптура до сих пор поражает воображение. За ним пожаловал старейшина подводного флота Иван Александрович Колышкин - скромный, степенный, неторопливый. Он сел на табурет и не отрывая глаз следил за ловкими сноровистыми руками скульптора: ему хотелось наблюдать, как возникает «чудо искусства». Сеанс прошел незаметно. И тоже получился удачный бюст. Кербель добился не только портретного сходства, но и раскрыл рыцарское благородство в характере любимого всеми комбрига.