Ястреб халифа - Ксения Медведевич

Исбилья,

десять дней спустя

Они принимали послов в разоренном доме Салаба ибн Язида, факиха Исбильи.

Деревянные решетки окон внутреннего двора были выломаны, щепки и обломки разметало по синей плитке пола. Фонтан уже высох — Тарик еще неделю тому назад приказал перекрыть и засыпать отводные каналы Вад-аль-Кабира, питавшие сады за стенами медины. Говорили, что женщины занимали очередь к колодцам засветло, а потом покорно сидели и ждали, когда настанет их черед наполнить кувшины — иногда до вечера, закрываясь от палящего солнца платками. Дороги в долины, откуда на рынки Исбильи привозили припасы, перекрыли еще раньше. Пожары в предместьях и вопли избиваемых людей отбили у горожан желание высовываться за высокие надежные стены. Люди предпочитали есть муку без масла и запивать ее водой, чем рисковать жизнью, пускаясь на поиски съестного в соседние вилаяты. Правда, когда в Исбилье ратль[30] риса стал стоить золотой динар, многие отважились на вылазки. Кто-то сумел вернуться с ишаком, нагруженным мешком фиников и хукками[31] муки — феллахи охотно выменивали еду на шелковые ткани и драгоценности. А кто-то попался летучим, вооруженным луками и дротиками всадникам в белых чалмах Аббасидов — и их вешали на воротах распотрошенных домов предместья, прямо в виду городских стен.

Город агонизировал долго, целых восемь дней — пока прошлой ночью стену медины не сотрясли три мощных взрыва. Это взорвались бочки с порохом, заложенные в высохшие русла каналов — вода текла под стены города через выложенные камнем и забранные мощными решетками тоннели. В них-то и прокрались лазутчики и заложили туда заряды. Потом катапульты стали посылать в кипящие переполохом и паникой кварталы снаряды с зубьянским огнем, в проломы вошла конница и тяжелая пехота халифа — и к утру все было кончено.

Теперь лишь в огромной пятничной масджид Исбильи и в аль-касре еще оставались защитники. Там собрались все, кто сумел укрыться в доме молитвы и в укрепленном дворце во время страшного ночного штурма. Целый день и целую ночь запершиеся там люди изнывали от страха — лазутчики ибн Хальдуна потрудились на совесть, расписывая ужасы резни в масджид Куртубы, кровавые подробности осады Альмерийа и истребления ее жителей, а также то, как на базарной площади Куртубы казнили Бени Умейа.

Поэтому сегодняшнее утро стало утром прихода посольства. Львиные ворота аль-касра растворились и выпустили отряд нарядных всадников в лиловых, расшитых золотом кафтанах. Возглавлял посольство благородный Аслам ибн Казман, приближенный эмира Абд-аль-Азиза, — молодой и красивый лицом. Всадники проследовали по улице Змеек к площади Тополя, а от нее спустились по Золотой улице к площади перед пятничной масджид. На ней расположились у костров воины халифа, а из-за запертых дверей дома молитвы доносились голоса тысяч укрывшихся там людей. Воины халифа стояли и на площади, и на соседних улицах, и на крышах всех домов вокруг площади. Впрочем, точно так же гвардейцы Аббасидов обложили и аль-каср. До дома факиха было рукой подать от площади — на соседней Караванной улице.

…В фонтане уже успели засохнуть облетевшие лепестки жасмина. Розы и жимолость в выложенном сине-зелеными изразцами дворике тоже пожелтели и умерли в своих больших горшках из красноватой глины. По сияющим глазурью плиткам пола ветер гонял скрючившиеся жесткие листья роз.

Хасан ибн Ахмад сидел по правую руку от Тарика. Нерегиль проснулся на следующий день после того, как его привезли к Исбилье. Рассказывали, что повелитель верующих пробудил его, положив руку на лоб. Халиф приказал: «Встань и сражайся, Тарик!». И Тарик открыл глаза и отправился исполнять приказ своего повелителя.

Повелитель верующих не вошел в город, оставаясь в своем лагере на Сосновом холме.

Про то, почему халиф ждал далеко от Исбильи, Хасан знал доподлинно: сумеречник сказал это при нем. «Не надо тебе туда идти, Аммар. Нужно поступить, как в Куртубе: я буду жестоким, а ты милостивым».

Теперь, глядя на своего командующего, ибн Ахмад понимал, что имел в виду нерегиль. И вправду, под затянутым дымкой неярким утренним солнцем одетый в черное Тарик выглядел как задержавшийся после кровавой пьянки ночной охотник-кутруб: бледный, с темными кругами под глазами. А в глазах не наблюдалось никаких чувств, даже ненависти, — и это-то пугало больше всего. Холодные, пустые, льдисто-серые — их взгляд рассеянно переходил с одной резной деревянной арки галереи на другую. На фризах были вырезаны крохотные гримасничающие личики — но даже любопытство не отражалось на мраморно-бледном лице командующего.

Получив известие о выезде посольства, Тарик спросил его:

— Хасан, что бы ты предложил сделать?

Ибн Ахмад знал, что нерегиль все равно почувствует ложь, поэтому ответил честно:

— Мне очень жаль людей, и в особенности жаль людей невинных. Но у нас есть такая поговорка, сейид: «меч верующего». Это значит: пока не пырнешь или не треснешь по голове, тебя не будут слушаться. Мы, ашшариты, понимаем лишь язык силы. Если мы поверим их заверениям в покорности, они решат, что мы проявили слабость, и поступят так же, как и жители Альмерийа: при любом удобном случае ударят нам в спину. Их клятвы ничего не стоят, сейид.

Тарик помолчал и заметил:

— По правде говоря, мне будет проще перебить здешних Бени Умейя во время сражения, чем смотреть, как им рубит головы палач на помосте.

Неизвестно, понимал ли молодой Аслам ибн Казман, что его голове осталось пробыть на плечах от силы несколько часов, но держался он с большим достоинством и говорил искренне и убедительно:

— К славе победы халифа ничего не прибавит бессмысленное избиение мирных жителей. Мы просим вас позволить выйти из аль-касра и масджид всем, кто не в состоянии или не в силах держать оружие — и прежде всего женщинам и детям. А затем мы закончим это дело беседой мечей и копий — как и положено мужчинам.

«Ага, — подумал про себя Хасан, — а с женщинами и детьми выйдет толпа сильных юношей и мужчин, переодетых рабами, — и как только мы отвернемся, они скинут шафрановые тюрбаны и вонзят нам в спину свои умейядские ножи. Не на тех напал».

Тарик, не изменившись в лице, выслушал тираду ибн Казмана и ответил:

— Мы и так не тронем женщин, детей и безоружных. А вас перебьем всех до единого. Зачем ты здесь, человечек?

И тогда Аслам ибн Казман задумался и через мгновение ответил:

— Я прошу тебя не сжигать масджид, когда ты убьешь ее защитников. Ее строил мой прадед, Уфайр ибн Сахиб аль-Сала, а мой дед изготовил ее йамур[32]. Прошу тебя, не лишай ее красоты тех, кого ты сочтешь достойными жизни.