Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский - Хайнлайн

где небо, где земля. В снежном вихре мелькали рыбины с выпученными глазами… Вот мимо пролетел заяц… появилась и исчезла лиса. Камни, снег, мелкие льдины… Песок резал глаза. Невозможно смотреть. Стало совсем темно. Похоже, это КОНЕЦ.

Когда я очнулся, то увидел перед собой обойное пятно. Значит, я дома, в своей квартире, на своем любимом диване. Именно в квартире, а не в хижине на берегу озера. За окнами — осень, желтые листья деревьев, гудки машин, шум большого города. Я подошел к холодильнику, налил молока, выпил. Выглянул в окно на город. Крыши, крыши, крыши. Телевизионные антенны. На проводах, перекинутых между домами, сидят два голубя. Вдали торчит стрела подъемного крана. Я допил молоко и пошел к дивану. Прилег. Посмотрел на обойное пятно. На трещину… то есть на экваторную черту, которая разделяла мою волшебную страну Чуки-Куки. Я понял, что случилось. Когда началась война, экваторную черту стали дергать в разные стороны, передвигать — она и не выдержала… Порвалась. Лопнула… И все перемешалось в моей стране. Разразился ураган. Северный ветер обрушился на южную часть озера, пальмы покрылись снегом, озеро замерзло. А южное солнце растопило снега и льды Чукии… Так погибла моя страна. Все… Не могу писать, слезы застилают глаза. Единственное, что меня утешает — это всего лишь сказка. В жизни все должно быть иначе. В комнату вбежала Шара — моя любимая собачка. Она поставила лапы на диван и лизнула меня в лицо. Она хочет утешить меня, милая собачка. Ох, если б она умела говорить! Но Шара всего лишь собака.

Я отвернулся и вновь взглянул на обойное пятно.

Мне показалось, что оно изменилось. Трещина как-то выпрямилась, куда-то исчезли обойные лохмотья. Что? Почему?

Неужели мои милые чуки и куки взялись за ум? Неужели они вновь зажили дружно? Я вскочил с дивана, схватил Шару. И мы вместе стали отплясывать дикий танец. Как хорошо, как все замечательно! Как все расчудесно-распрекрасно!

Я бросился к письменному столу, где стоит моя пишущая машинка, чтобы все описать.

Снял с пишущей машинки футляр, открыл ящик письменного стола, чтобы достать бумагу… Но бумаги не оказалось. Значит, надо надевать брюки, ботинки… Выходить на улицу, идти в самый ее конец, где находится магазин канцелярских товаров. А если там очередь? Становиться в самый ее конец? А если там нет бумаги или в магазине наступит «обед»? Просто ужас меня охватывал от всей этой суеты.

Нет, лучше снова прилечь на диван. Тем более, это совсем другая сказка.

ПОВЕСТИ

(только не детские)

Тайна кремлевских подземелий

(хроника невероятных событий)

1. Чек на 10 000 000 000 000 000 000 долларов

В доме № 14 по Фрунзенской набережной в крайнем левом подъезде, что выходит во двор, поселился бомж.

Подъезд этот, всегда ухоженный, с такими же ухоженными жильцами, за последние годы сильно изменился. Часть жильцов, не вписавшись в «рынок», посдавала свои квартиры выходцам из арабских стран и стран «третьего мира», другая часть, напротив, обзавелась непробиваемыми дверями и надменными физиономиями. Третья продолжала бороться ив последних сил, матеря все на свете, особенно своих старых и новых соседей.

Геннадий Колобков относился к третьей категории жильцов. Всего несколько лет назад он был в полном порядке, сам выбирал роли, даже в булочную ездил на такси. А теперь — на метро, в булочную — пешком, а за границу— по телевизору. «Ах, Канары, ах, Канары! Райское наслаждение!»… Тьфу!

Особого таланта у Колобкова не было, но были волевое лицо, мужественная улыбка и хорошие связи. Все это позволяло без передыха играть директоров заводов, командиров, первых, вторых и третьих секретарей партии. Но увы… Конец ГКЧП был и его концом. Ни его лицо, ни он сам были теперь никому не нужны. Его еще приглашали иногда в периферийные концерты, где он изображал Президента, и все. Одним Президентом весь последний год и кормился. «Хоть за это ему спасибо. Козлу!»

Бомж сразу же проникся к Колобкову особыми чувствами. Видно, в той, прежней своей жизни он видел немало его ролей. Каждый раз, когда Колобков входил в подъезд, бомж вставал со своего матрасика и прикладывал руку к «козырьку»:

— Геннадий Пантелеевич. Доброго здравия.

В отличие от других бомжей, этот был чист, аккуратен, ничем плохим от него не пахло. Спал он на надувном матраце с белоснежной простынкой, еду принимал на табурете, и сам процесс еды осуществлял не грязными руками, а при помощи вилки, ножа и ложки, и то, как он их держал, как неторопливо и элегантно накалывал кусочки колбасы, выдавало человека с прошлым, интеллигентного, которому впору обедать не в подъезде, а в ресторане «Арагви» или на кремлевских приемах. Впрочем, так оно и было.

Бывший полковник медицинской службы, персональный пенсионер, Семен Филиппович Трахтенберг стал бомжем по роковому стечению обстоятельств. Чувствуя, что жизнь приближается к финишу, он переоформил свою приватизированную квартиру на единственную, горячо любимую дочь, умную, интеллигентную Марусю, врача-педиатра по профессии, но с несложившейся личной жизнью, по причине несложившейся внешности, и по этой же причине не имеющей своих детей, а лечащей чужих. И надо же случиться, в сорок семь лет дочь его влюбилась в проходимца, торговца то ли апельсинами, то ли гранатами, причем гранатами настоящими, а не просто гранатами. А этот проходимец, спасаясь от компаньонов, «намылился» на «ПМЖ» в Штаты. Естественно, дочь квартиру продала, деньги ушли на долги, и влюбленные улетели в город Нью-Йорк, а полковник медицинской службы оказался в восемьдесят два года без крыши над головой, в доме № 14, по соседству со своим прошлым домом № 12, в крайнем левом подъезде.

Однажды, когда Колобков был особенно не в духе (единственный платный концерт сорвался), к нему зашел Трахтенберг. Он был бледен, прерывисто дышал, руки его дрожали:

— …Извините, бога ради, — сказал он. — Но вы единственный, с кем могу поделиться. Таких, как вы, больше нет. Партийцев настоящих. Вы всегда. И в войну, и в годы коллективизации. И при штурме Зимнего…

Колобков обреченно кивал, спорить с бывшим полковником не имело смысла. Тот был уверен, что роли Колобкова — это он сам, его жизнь.

Старичок вдруг посмотрел по сторонам:

— Здесь никого нет?.. Жучки-паучки. Ну, вы понимаете?

Геннадий Пантелеевич усмехнулся:

— Говорите смело. Я теперь никого не интересую.

— Это хорошо. Только дайте слово… Впрочем, нет, не давайте… Я и так верю. Все, что я скажу — тайна. Самая секретная тайна…