Парни нашего двора - Анатолий Фёдорович Леднёв

Вторая болванка прошлась еще ниже, но мотор уже ревел. Скалов не обращал внимания на снарядный вой, он пытался поймать в перекрестье «фердинанда». Тот разворачивал медленно, тяжело.

«Тридцатьчетверку», которую заметил Сергей с Иваном, вел я в разведку боем. Подбирались мы к застрявшим «шерманам», но не прошли и двухсот метров, снаряд угодил в лобовой лист брони. По бортам полыхнули два фонтана огня.

«Фердинанд», думая, что сделал свое дело, выпятился под мост, чтоб его со стороны русского переднего края не могли заметить, и стал ждать, когда новая жертва выйдет на прицел.

— Вот так вот, Сергей, — проговорил Подниминоги и дал прогазовку.

— Стоп! — крикнул Скалов. — Выстрел! Полный назад! Уходи, уходи, Ваня!

Под мостом полыхнуло заревом. Три свечи поднялись выше пролетов. «Тридцатьчетверка» на луговине продолжала гореть, все больше обволакиваясь черным дымом.

Меня, когда прекратилась связь с «пантерами», вызвали к подполковнику Стрельцову. Здесь же были замполит Пименов и начштаба Федоров. Вхожу, докладываю, как положено: явился и так далее.

— Некоторые военные не сумели подковать «шерманы». Вот они и поскользнулись.

Подковать — это значит наварить шипы на гусеничные траки. Кто знал, подумал я, что «американцам» встретится такое бездорожье, как загатированное скользкими бревнами болото.

— «Шерманы» надо спасти. Ты проследишь. Вот комиссар с начальником штаба говорят, что под носом у немца сделать этого нельзя. А мы попробуем. Подбитые и подгорелые оставьте на поле. А уцелевшие из болота — в строй. Возьмешь с собой разведчиков. Федоров, где разведка? Поговоришь с ними, они были на месте, им видней.

Вошли гвардии сержант Прончатый, за ним Агафонов.

— От страха дорогу не запамятовали? — комбриг усмехнулся.

Агафонов потупился, Прончатый косо глянул на Захара и ответил комбригу:

— Все сделаем, товарищ гвардии подполковник.

Агафонов щелкнул каблуками, подтянулся весь.

— Вот и порядок, старики. Поезжай, Антон, и поторопи Кузьмина. Напомни: танки нужны вот так! Да, проведай там нашу «тридцатьчетверку». Ну, всего доброго, гвардии лейтенант.

— Евгений Александрович, разрешите мне взять мотоциклиста.

— Того, что на «харлее» в атаку с тобой шел?

— Его самого. Виктора, — обрадованно сказал я. — Для связи.

— Бери. Только смотрите мне. Один раз вас уже схоронили.

— Как схоронил к? — не понял я.

— А так, что на вас обоих «похоронки» отосланы…

Гвардии капитан Федоров уткнулся в карту. Иннокентий Фролович побледнел. Сердце забилось у меня где-то в горле.

…Мне плевать, что вы, гвардии капитан Федоров, и вы, гвардии майор Перетяга, за «похороны» меня и мотоциклиста получили выговор, а вы, замполит Пименов, — замечание. С вами грубо говорил Стрельцов, но вы не обиделись…

Толкуете о достоинстве советского воина, которого высоко подняла война, а сами живых хороните? Спешно составляли строевую? Хотели, чтобы быстрее пополнялась бригада?

Стрельцова вот так же в сорок первом «похоронили». Он-то жив. А мать не перенесла горя. То в сорок первом, тогда все перемешалось. А сейчас сорок пятый. За такие дела судить надо…

Обо всем, что и как происходило, я узнал позже. А в первый момент был просто ошеломлен. Наверное, и комбриг понял, что сказал лишнее мне перед боем. Выходит, каждому свойственны ошибки?

— Ты, Снежок, не падай духом. Я лично написал твоей матери, извинился. Понял?

— Так точно. Понял, Евгений Александрович. Все понял…

— Ну, ну. Не девочка…

— Так точно. Разрешите выполнять приказ?

— Желаю удачи.

Я пошел, ничего не видя перед собой. Разведчики за мной. Во дворе ко мне кинулся Виктор, глаза блестят: сама радость жизни. И этого тоже покойником сделали.

Эх, Федоров, Федоров, хороший ты мужик, душевный вроде бы. Смелости тебе не занимать.

Как же ты, старик, подписывая список павших, не увидел в нем моей фамилии? А?

Что же ты наделал, капитан? Как мне простить тебя?

А Пименов? Душа бригады, ты-то как? Подписал — и с плеч долой?

Перетяга? Ну, тот мог, тому не человек, а полк нужен. Писарей, что ошибку допустили, разогнал по экипажам десантниками и спокойно продолжает командовать.

Вот так получается, Евгений Александрович, батя ты наш войсковой. Один только ты удивился, когда увидел меня живым у штаба. А я ведь скрыл тогда, почему шлем стал велик, почему острижен наголо, за что под арестом сижу. Нет, остригли меня не потому, что осколком голову царапнуло, а так захотелось Перетяге.

Он-то понял сразу, что я выгородил его перед тобой, и тут же освободил всех арестованных. Понял и и то, что совершил преступление. Да, да, — преступление «похоронка» на меня и Скворцова. А одну ли такую страшную бумагу по всей России разослали, забыли или не думали, что эти бумажки бьют, как пули в упор.

Я вспомнил мать спортстрелка Алика, проклинавшую немцев. Увидел потухшие глаза матерей погибших моих школьных дружков. И еще много-много сраженных.

Что же творится сейчас дома? С моей матерью? Может, успокоилась, получила письмо комбрига, а может, не застало оно ее, пришло слишком поздно, на час, на два, на день или минуту. Какая разница? Убивают-то один раз.

— Товарищ гвардии лейтенант, как? — услышал я голос Виктора.

…Знает ли он, что и на него послана «похоронка»? Пусть лучше не знает. Четыре брата и отец погибли у Виктора. Он — один-единственный у матери.

— Порядок, Виктор, — говорю я. — Переходишь в мое распоряжение!

Разведчики молча курят за моей спиной, они слышали все в штабе, понимают, почему я не говорю мотоциклисту о «похоронках».

Сержанта Прончатого я знаю хорошо, познакомились при особых обстоятельствах. Известен мне и Агафонов, ходил на моем танке десантником в разведку. Гвардейцы надежные.

В ремроту едем на бронетранспортере, впереди Виктор на своем «харлее».

Въезжаем в сосновый бор по вспаханному траками проселку. Меж сосен виднеются