Новый Мир ( № 7 2009) - Новый Мир Новый Мир

карамзин

сентиментализм

братья — декабристы

девятый класс ср. школы

в пруд, в пруд

в народ ходященские

за теплом

за словом

за ясным небом

за своим собственным

простором

за черным хлебом

Карамзинско-руссоистский поиск «естественного человека», изначальной правды — основы бытия, понятой как детская, не отягощенная «опытом» мудрость, — в основе «Дневника». Единственное, что можно противопоставить року всеобщего детерминизма, — это сентименталистская чувствительность, сила сочувствия. Ее-то и находит героиня в простых людях, соседях по деревне — детях, старушках, «нищих духом», «птицах небесных». «Народ» — иррациональный в своей разрушительной силе, пьющий и жестокий — вопреки собственной жестокости способен на проявления безусловной любви. Карамзинское «и крестьянки любить умеют» просматривается в каждой из рассказанных героиней ситуаций. Истории эти похожи на «жестокие» сюжеты Петрушевской-прозаика, но рассказаны иначе: в их как бы наивном буквализме — не безличная объективация, а любовь, обретенная в «малых сих». Эти рассказы — как коврик на стене у Окси, 84-летней соседки героини. Этот коврик называется «Синатория» и сделан в память о давней поездке в Кисловодск, воспринятый Оксей как аналог рая:

пары

сшитые локтями

там

никогда не расстаются

гуляют среди рыб

птиц

кочек

речек

среди мироздания

все живы

«Деревня» поэмы оказывается как бы полюсом истины для городского мира рассказов Петрушевской. И во многом благодаря способу записи — строчкам разной длины.

…Вывод из всего этого напрашивается парадоксальный. Пока поэтическое сообщество отстаивало право на новый канон, вырабатывая стратегии так называемого «прямого высказывания», подбиралось к «новой искренности», эта самая «новая искренность» уже была «изобретена» — прозаиком Людмилой Петрушевской, исходя из своих собственных, особых интенций и, возможно, вообще вне системы современной поэзии. Говорит ли это о том, что законы, по которым развивается поэзия, вообще-то объективны и не зависят от воли кураторов? Возможно. В противном случае трудно объяснить, например, вот такое:

а в городке завелась жаба

мелкая спиртоноска

у нее в сарае

целый цех

она соединяет воду

с жидкостью из заводской бочки

и этим продуктом

поит всех

Вы думаете, это написал Андрей Родионов? Ан нет. Написала это все та же Людмила Стефановна Петрушевская — прозаик, драматург и актуальный поэт. Именно в том смысле «актуальный», какой принято придавать этому слову в наших литературных салонах.

Евгения ВЕЖЛЯН

Степные боги и духи времени

А. Г е л а с и м о в. Степные боги. М., «ЭКСМО», 2008, 384 стр. (Лауреаты литературных премий).

В рамках творчества Андрея Геласимова его новый роман «Степные боги» означает некое смещение координат на сетке профессиональных интересов. Все предыдущие работы Геласимова были, по его собственным словам, основаны на личном жизненном опыте, на уже имеющихся знаниях, в то время как «Степные боги» потребовали от автора задействовать «генетическую память» [8] : действие романа разворачивается на просторах забайкальской степи — родных местах Геласимова. Однако несмотря на то что новый роман стал попыткой автора выйти за пределы собственного круга тем, текст Геласимова по-прежнему остается узнаваемым.

Ранее не единожды отмечались многочисленные достоинства прозы Геласи­мова [9] : отсутствие навязчивого морализаторства, глубокая психологичность, профессиональное владение языком (как литературным, так и разговорным), соответ­ст­вие «духу времени». Все это можно повторить снова — даже «дух времени» никуда не делся, даром что действие романа происходит в июле 1945 года («два месяца уже как победа»). Интереснее проследить, каким образом метод Геласимова, ставший уже привычным, изменяется под действием «сеттинга» [10] .

Геласимов ведет тонкую пространственно-временную игру: не только в «Степ­ных богах», но всегда. Через воспоминания героев становится ясна суть происходящего с ними в настоящем времени — этот прием используется в «Годе обмана», «Жажде», «Рахили». В «Степных богах» схожий хронотоп служит совсем иным целям. Если сбивки пространственно-временного конти­нуума в «Годе обмана» позволяют уловить цепочку авантюр, сковавшую всех персонажей романа, а в «Рахили» прошедшее время представляется едва ли менее значимым, весомым для сюжета, нежели время настоящее, то для «Степных богов» ретардация становится способом «поставить все на свои места»: не обрубить сюжет на каком бы то ни было событии, фразе, мысли, но закольцевать его, превратив роман в некое подобие ленты Мёбиуса, не имеющей ни начала, ни конца. В результате определить пространственно-временные рамки для нового романа Геласимова становится фактически невозможным, потому как не ясно: стоит ли начинать с воспоминаний японского врача Миянага Хиротаро, с его же преданий о самураях XVII века или с того момента, как «бабка Дарья бегала по двору за Петькой, расталкивая одуревших от пыльной жары коз, и пыталась достать внука своей толстой палкой». Впрочем, «духов времени» в романе значительно больше, чем кажется на первый взгляд. Так, воспоминания Хиротаро, которые он записывает на «советской школьной бумаге довольно плохого качества в синеватую прозрачную клетку» («о годах учебы в Париже, размышления о любви, предания о самураях, заметки о местной природе»), воспоминания Петьки («разгуляевского выблядка») имеют совершенно разную природу. Для пленного японского врача Хиротаро его заметки становятся единственной нитью, связывающей «мир мертвых» (русский лагерь) и «мир живых». В своих воспоминаниях он черпает силы жить дальше (и ведь нужно учитывать, что продолжение жизни в плену не согласуется с самурайским кодексом: в данном случае Хиротаро руководствуется кодексом врачебным, отчего ему вдвойне тяжело). И хотя в результате «миром живых» окажется русский лагерь, а не Нагасаки, где погибнет вся семья Хиротаро, дожить до этого момента позволит лишь советская тетрадка.

Воспоминания Петьки также имеют целительную природу. Мальчик — эдакий разгуляевский Том Сойер, так нам кажется поначалу. Но в романе Геласимова Тому Сойеру приходится переживать не собственные похороны (тем более что слухи-то были сильно преувеличены), а мамину попытку покончить жизнь само­­убийством. При этом самые «острые» моменты текста (болезнь Валерки — Петькиного друга, нападение на Петьку разгуляевских ребят и их попытка повесить «Гитлера») не воспринимаются как таковые. Стрессовая ситуация незаметно перетекает в отвлеченное воспоминание: «Петька подполз к сосне, на которую его чуть не подвесили, как бумажный самолетик на новогоднюю елку <…>. Под веками у него вспыхивало и перекатывалось огнем, как будто рядом лупила гаубичная батарея. Только слышно ничего не было — ни залпов, ни криков. Полная тишина».

И тут же, следующим предложением:

«Насчет тишины у него однажды с Валеркой вышла история». Это — пример работы детского организма, готового в любой момент увлечься воспоминаниями ради спасительной передышки. Понимание особенностей детской психологии — визитная карточка Андрея Геласимова: детям, таким, какие они есть на самом деле, без идеализирования «прекрасной поры», так или иначе посвящены «Год обмана», «Жажда», «Фокс Малдер похож на свинью».

«Степные боги» полностью построены на действии. Петька не успевает конвертировать происходящее, роман фактически полностью лишен рефлексии. Лишь изредка, как заметки на полях: «А еще выходило, что людям с их кладбищами, гробами, вытьем и поминками смерть была как будто нужна, и они отмечали ее с такой же готовностью, как обычный праздник — Первое мая или Седьмое ноября, — и напивались при этом совершенно так же, и били друг друга, и целовались, и плакали, а птицы у себя в небе легко обходились без смерти».

Такие рассуждения становятся первой попыткой ребенка что-то понять в этой жизни и сделать вывод. Петька, не занимаясь самоанализом (как и анализом происходящего вокруг), принимает спонтанные решения, ежеминутно выбирая не между плохим и хорошим, правильным и неправильным, а между одним вариантом развития событий и каким-то иным.