Предчувствие: Антология «шестой волны» - Андрей Лазарчук

В тепле автобуса рассматриваешь покупку: три девочки, три выпуклые фигурки, нашитые на грубый холст, — овальные головы, лица и волосы из цветной шерсти, платьица из лоскутов — белое, оранжевое, синее. У них нет рук. Их глаза — концентрические круги, чёрные, белые, малиновые. Суёшь игрушку в рюкзак и дремлешь под завывания автобуса, несущегося в долину. Когда просыпаешься в следующий раз, за окном уже мелькают огни пригородов и тощий мальчишка, повиснув в дверях автобуса, выкрикивает остановки.

Лошадиные лица стюардесс, кофе в Скиполе, зимняя слякоть в Шереметьево, привычная круговерть, в которую погружаешься неприятно просто. Спустя полгода в поисках идеи для нового рассказа упираешься взглядом в кукол из мешковины, забытых на полке. От них ещё пахнет пылью с другой стороны Земли, зерно внутри по-прежнему шуршит, как на перевале сухая трава. Вспоминаешь маленькую глупышку, продававшую кукол у ночного автобуса, и решаешь написать о ней. Ты давно уже пишешь только правду, и здесь тоже врать и выдумывать не собираешься. Видишь эту девочку глазами глупого гринго, который ничего не понимает в её жизни. Он лишь однажды прикоснулся к зябкой ночи, услышал сухой шёпот эвкалиптов, заглянул в чёрные глаза — и отравился разрежённым воздухом Анд, пока водитель автобуса пил кофе на перевале. Текст не идёт, не получается взять нужный тон, и куклы строго смотрят на тебя малиновыми шерстяными глазами. Приходит с работы муж, ты суешь ему игрушку (он держит её чуть брезгливо — никогда не любил этих кукол) и просишь, чтобы он говорил с тобой о них, пока ты готовишь ужин. Он посмеивается и стряхивает сигаретный пепел в цветочный горшок. Как всегда неожиданно, наступает ночь; он так и не сказал ничего толкового или полезного. Поцелуй на ночь; ты нехотя возвращаешься к рассказу и вдруг обнаруживаешь, что кукол на столе нет. Ищешь на кухне, потом обшариваешь всю квартиру, но игрушка бесследно исчезла. Махнув рукой, пытаешься вспомнить, как выглядели девочки, и понимаешь, что осталось лишь ощущение зерна под мешковиной. С тщательно задавленным облегчением закрываешь файл: придётся отложить на завтра.

Но завтра, и послезавтра, и ещё много дней забываешь спросить о куклах: ужин, болтовня, секс, посмотрим кино? В полночь он уходит спать, а ты открываешь файл с рассказом и спохватываешься — но будить ради такой глупости жалко. То встаёшь, то вновь возвращаешься за клавиатуру. Стоит набрать хоть слово, и в комнате становится зябко, горло перехватывает от эфирной прохлады, а за окном слышен сухой шорох. Ты понимаешь, что на самом деле тебе нужно не увидеть игрушку, а узнать, что за зерно шелестит у неё внутри. По ночам снится, как ты с покрытыми инеем ножницами в руках гонишься за маленькой индейской девочкой. Щёлкаешь лезвиями, почти дотянувшись, — но каждый раз в руках оказывается лишь грязноватый лоскуток, белый, оранжевый или синий, а девочка убегает на темнеющий перевал, насмешливо шурша; там слишком высоко, ты задыхаешься. Сон всегда кончается одинаково: посреди тёмной, влажно блестящей дороги девочка останавливается. Догоняешь её, заносишь ножницы; она говорит на кечуа — безумно важно понять, что именно. Застываешь, напрягая слух и память. Девочка медленно оборачивается — на груди у неё лоток, и капает слюна с блестящих клыков, торчащих из-под пухлых губ. В ужасе ты бросаешься бежать — и просыпаешься.

Устав от кошмаров, стираешь файл с набросками рассказа. Этой ночью ты не убегаешь от клыков, а тянешься, чтобы погладить девочку по голове, забыв о ножницах в руке. Лезвия распарывают смуглое личико, и из раны с шорохом высыпается кукуруза. Перед тем как упасть, кукла успевает вцепиться клыками в твою руку — но вместо крови видны пережаренные до хруста волокна.

На следующий день плюёшь на давнее обещание ничего не выдумывать. Переселяешь индейскую девочку на перевал, обводишь глаза кукол малиновой шерстью и набиваешь их туловища жареной с мясом кукурузой. К вечеру в комнате начинает невыносимо вонять. Источник запаха находишь за кроватью — кусок мешковины, блестящей от жирной гнили. Давя тошноту, прихватываешь его пакетом и отправляешь в мусоропровод, а потом долго сидишь на кухне, ожидая, когда вскипит чайник, и думаешь, что рассказывать об этой истории бесполезно — всё равно не поверят. Чайник уже вскипел, но возвращаться в комнату не хочется: на мониторе притаился открытый файл с недописанным, но уже мёртвым рассказом. Взгляд рассеянно останавливается на цветочном горшке. Из земли, обсыпанной пеплом, торчит обгорелая спичка, но ты не в силах рассердиться — просто смотришь и праздно размышляешь о том, что жареную кукурузу с мясом готовят на открытом огне.

Когда ты отвлекаешься от спички, оказывается, что автобус стоит на перевале и за влажным окном черно. Пока водитель пьёт кофе, ты берёшь сумку и выходишь. Горло перехватывает от эвкалиптовой прохлады. Покупаешь у индейской девочки пакетик кукурузы, неторопливо идёшь к забегаловке. Откидываешь шерстяную занавеску в оранжево-сине-белую полоску, пропитанную кухонным чадом. Пьёшь кофе из картонного стаканчика, а когда автобус, взревев, уезжает, выходишь на обочину и, пройдя немного по дороге, сворачиваешь в сухую траву. В тёмном небе качаются кисти агавы. Бросив сумку под колючим мясистым листом, ты поднимаешься в гору, слушая, как в лёгких шелестит разреженный воздух Анд.

ОБМЕН ЗАЛОЖНИКАМИ

Александр Силаев

Армия Гутэнтака

— Оформи его, Миша, — предложил Гутэнтак.

— Лады.

…Сначала они шли, поддерживая друг друга хохотом. Под ногами шелестела осенняя желтомуть, в небе болталось нежаркое солнышко. Светило освещало им путь. Гутэнтак был в чернокожаной «куртке героя», Миша — так себе, в чём-то простом и белесоватом: полуплащ до колен, помятый и местами запачканный.

— Смотри, кошка, — говорил Гутэнтак, хохоча и подпрыгивая на месте.

— Мать мою, кошка, — смеялся и сгибался пополам Миша. — Господи, одуреть, живая кошка, ну не могу…

Он падал на землю, дёргался и валялся. Катался, наклеивая на себя желтоватые и грязные листья. Поднимался — простой, семнадцатилетний. Со смехом вставал на ноги. Бросался догонять кошку. Та убегала. Миша опускался на четвереньки и пробовал лаять.

— Нормально, — говорил Гутэнтак. — Теперь вопрос на засыпку: что такое трансцендентальная апперцепция?

— Иди ты, — отмахивался Миша.

— Твою мать! — смеялся тот. — Так положено: стоя на четвереньках и хрюкая, ты должен отвечать магистру про апперцепцию. Ты моржовый хрен или юбер-бубер?

— Моржовый бубер. Назови хоть говном, только не оформляй.

— За ответ — пятёрка, — торжественно возгласил Гутэнтак, подражая господину магистру.

Город не большой и не маленький: полмиллиона людей. Заводы. Фабрики. Театры. Десять Центров. Они заканчивали шестой, с флагом Фиолетовой Рыси. Кругом висела погодка, приятная им обоим: осенняя слякоть, утро, российский бурелом и перекосяк. Бурелом — это беседки с вырванными досками, разбитые песочницы и заваленные печатными листами дворы. Перекосяк — это внешний мир. Перекосяк — стиль жизни людей. Можно сказать, душа.

На недоделанную «куртку героя» Гутэнтак прицепил четыре заглушки: на любовь, страх, музыку и водку. Миша щеголял единственным зеленоватым значком. Заурядным для воспитанника, на жалость.

Летом он прошёл испытание: закрытый дворик, мастер ведёт бомжа.

— Твой экзамен, Миша, — произнёс Валентин Иванович. — Я сказал этому человеку, что если он убьёт тебя, мы его отпустим. Он без оружия, не бойся. Давай. За всю историю проиграли только двое наших.

Миша встал в защитную стойку. Его удар — смерть (это ясно, не может быть по-другому — парень заканчивает обучение). Он оказывал уважение незнакомцу, полагая, что удар бомжа — тоже смерть. В таком случае не рекомендовано нападать. Он покачивался в нижней, выставив вперёд руки.

Бомж пошёл на него.

Миша расхохотался. Теперь он ясно видел врага.

Он чувствовал энергию противника, её вялость и спутанность. Он ощущал слабость мускулов за зелёной рубашкой. Он видел плохие нервы мужчины. Он предвидел скорость, с которой тот может нанести удар. И куда он может его нанести. И чем. Бомж не тренирован. Никогда и никем.

Бомж сыграл не по правилам. Подобрал металлическую трубу в пяти метрах.

— Убью! — заорал он.

Миша легко ушёл, злая труба ударила воздух.

— Идиот, — ласково сказал он. — Положи палку, иди ко мне. Больно не будет.

Ребята стояли полукругом, просветлённый Валентин Юдин одобрительно качал головой.

— Сука, — хрипел мужик.

— Я люблю всех, — сказал Миша. — Я люблю даже тебя. Но это судьба, понимаешь?

Мужик метнул трубу, очень сильно и точно для такого мужика, как он. Та просвистела рядом, Миша ушёл и теперь был напротив чужой агрессии, тухлой, затухающей. Тот ударил, попал на блок, открылся. Теперь — резко и ладонью вперёд. Вес тела в руке, а противник шёл вперёд, насаживал себя на Мишино движение.