Предчувствие: Антология «шестой волны» - Андрей Лазарчук

— У меня не хватило денег на большее, — улыбается он сквозь слёзы, — но я достану.

— А твой отец?

— Его нет сейчас в городе.

— Но он вернётся.

— Пусть. Сегодня мне исполнилось четырнадцать лет, понимаете? Я совершеннолетний.

— С днём рождения, — говорят мои губы.

…Сегодня я в Исландии. Мы стоим с Элизабет у края плато и смотрим на гейзеры внизу. Снег заметает мир, мы почти по колено в нём, и заледеневшие на лету птицы падают в сугробы, но на Элизабет только белое воздушное платье, потому что я так хочу. Впрочем, ей всё равно.

— Останови его, Антон, — шепчет Элизабет, — скажи ему, что он ошибается.

— Думаю, к вечеру распогодится, и мы сможем полюбоваться закатом, — говорю я.

— Он просто маленький и глупый мальчишка! — кричит Элизабет, её лицо покрыто инеем, глаза сверкают зелёными шариками льда.

— Ты умеешь ходить, как пингвины? — улыбаюсь я. — Смотри, это так забавно!

Я спускаюсь по тропинке вниз, к лавовому полю, и ноги мои смешно дёргаются. Элизабет смеётся в голос, потому что мне этого хочется, но в смехе её слышны истерические нотки.

Я не хочу, чтобы мальчик ушёл из моей жизни. С тех пор как я его встретил, Смерть забыла дорогу в мои сны.

Но он уйдёт, если я послушаю Элизабет.

Я не иду на очередную профилактику, потому что боюсь встретить в институте отца Виталика. Да и нужна ли мне эта профилактика — тело моё прослужит дольше, чем он будет там работать. Разве что несколько проводков на сгибах локтей перетёрлись и торчат во все стороны колючими кисточками, но это не мешает мне наслаждаться вечной жизнью.

Виталик лежит в моём кресле рядом с компьютером и разглядывает свою совершенную, тихо жужжащую руку.

— Электричество, — говорит он, и паутина на стенах вздрагивает.

— Что? — Я стою перед ним навытяжку, как старый английский слуга перед принцем.

— Электричество примет меня в свою вселенную. Я буду мотыльком, порхающим в зените. Я буду предрассветным сном, я буду рекой, обратившейся в пар. Словно лесной пожар в полнолуние. Словно гимн всем миллиардам умерших, ушедших во тьму, сгоревших в пламени свечи. Электричество убаюкает меня в колыбели из катушек с проводами, как любящая мать.

— Да будет так, — говорю я, и голос мой срывается, — да будет так, мой ученик, мой сын.

Виталик спрыгивает с кресла и со слезами на глазах бросается ко мне. Мои руки крепко прижимают его к груди.

Тр-р-р-рень! Тр-р-р-рень! — звонит телефон на подоконнике, но я сейчас не слышу ничего, я сжимаю в объятиях худенькое тельце Виталика. Мальчик содрогается от беззвучных рыданий.

— Да, ты моё дитя, — шепчу я, закрыв глаза, — после стольких лет одиночества я наконец нашёл тебя. Я обрёл счастье, малыш. Ничто не разлучит нас, сын мой. Мы вечно пребудем вместе, только ты и я. Столетия промелькнут перед нами, как недели, — всю жизнь, все радости и печали этого мира, его историю, его красоту и даже его несуразность мы постигнем вдвоём с тобой. Мы будем лететь от звезды к звезде на солнечных парусах, мы будем смеяться и плакать и не умрём никогда, не умрём никогда…

Тело мальчика мелко трясётся.

Тр-р-р-рень! — впивается в ухо невидимой занозой телефон.

Почему Виталик молчит? Я открываю глаза и вижу плывущие перед моим лицом сизые клубы дыма. Это тлеет его апельсиновая майка. Там, где перетёртые провода моих локтей прижимаются к его телу, чернеют огромные горелые пятна.

На меня смотрит его искажённое, безнадёжно мёртвое лицо. В нём нет ни упрёка, ни злобы, только ужас и боль. Каждый мускул лица сведён судорогой. В чёрном котле навсегда раскрытого рта кипит слюна. Его глаза — большие спелые сливы — лопаются, выпрыгивают из глазниц. Они стекают по моей груди и с мягким звуком падают на пыльный пол.

Лишь стальная рука живёт своей жизнью — сжимает и разжимает пальцы, словно хочет сказать мне что-то.

Тр-р-р-рень! Тр-р-р-рень! — надрывается телефон, а в моих ушах стоит хохот Смерти, он накатывается волнами, и эти волны смывают меня куда-то во тьму.

Я пылинка. Пустота постигает меня.

Я бережно опускаю тело мальчика на пол и беру телефонную трубку.

— Алло! — кричит трубка злым мужским голосом. — Алло! Это вы? Мой сын у вас?

Мои губы издают звук «а».

— Отвечайте немедленно! Где мой мальчик?! Он у вас?!

Отключи эмоции!

— Сейчас, — хрипло говорю я и кладу трубку на подоконник.

Мои руки поднимают с пола горелые мягкие сливы и аккуратно вкладывают их в пустые глазницы Виталика.

— Вставай, — тормошу я мальчишку, — просыпайся, малыш. Тебя к телефону.

Отключи же эмоции!!

— Давай же, соня, — бормочут мои губы, — уже пора вставать.

Но мальчик не двигается. Только его рука продолжает сжиматься и разжиматься, тихо жужжа.

Старуха Смерть плачет, стонет, хохочет так громко, что зеркало в прихожей разлетается дождём пыльных осколков.

Я беру с подоконника телефон и вкладываю его в стальную ладонь Виталика. Ладонь сжимается. Мальчик взял трубку, с улыбкой думаю я. Всё в порядке.

В левом полушарии мозга пищит модем. Я валюсь в кресло.

…Элизабет выбегает ко мне из руин горящего дома, без сил падает на мои руки.

— Какой ужас, Господи, какой ужас! — Элизабет задыхается, её когда-то белое платье похоже на грязный медицинский халат без рукавов.

— Теперь всё будет хорошо, — улыбаюсь я.

Элизабет отступает на шаг и испуганно смотрит на меня. Её лицо дёргается, оплывает, как воск, волосы стремительно чернеют, грудь становится плоской. Старый халат превращается в чистенькую апельсиновую футболку.

Когда всё заканчивается, Виталик открывает свои чёрные глаза-ягоды, долго смотрит мне в лицо и спрашивает:

— Кто я?

Карина Шаинян

Кукуруза, пережаренная с мясом

Когда ты отрываешь взгляд от обгорелой спички, завалившейся под сиденье, оказывается, что автобус стоит, за окном черно и по нему медленно стекают капли конденсата. Не проснувшись толком, идёшь к выходу, кто-то бесцеремонно протискивается мимо — крепкие ладони на секунду замирают на твоих плечах, «грасиас, чика», смуглая рука тянет из кармана сигареты. В темноте перевала светится дверь придорожной забегаловки, потрескивает, остывая, мотор, и борта автобуса блестят, уже схваченные инеем. В горле стынет от запаха эвкалиптов. Водитель, присев на корточки, пьёт кофе торопливыми мелкими глотками, от картонного стаканчика валит пар. После застрявшей в автобусе влажной жары низин бьёт дрожь; шаришь в кармане, нащупывая мелочь и прикидывая: успеешь добежать до кафе или автобус уйдёт без тебя. Колеблясь, делаешь несколько шагов в темноту. Светлое пятно двери вдруг становится страшно далёким; решаешь не рисковать и застываешь посреди дороги крошечной, почти кукольной фигуркой, задавленной тишиной. За спиной — надёжная туша автобуса, впереди — свет единственного на километры жилья и влажно блестит асфальт. Гор не видно в темноте, но их присутствие чувствуешь, как чувствуешь большое животное, притаившееся рядом, — тяжёлые лапы давят серебристую траву, в мощных лёгких шелестит разрежённый воздух. От звериного дыхания колышутся гигантские стрелы агавы, и пахнет древней пылью, въевшейся в шкуру. Разрываешься: то ли схватить сумку и рвануть в темноту, то ли спрятаться в светлом тепле автобуса. Горы с шорохом валятся с неба, и вздрагиваешь, когда кто-то дёргает тебя за рукав.

Всего лишь индейская девочка лет десяти. Пухлые губы, скуластое лицо, чёрные спутанные волосы падают на глаза, шаль по-взрослому обёрнута вокруг плеч. «Три доллара, сеньора», — говорит она. Под пальцами — грубая мешковина, шерстяные стежки, толстые нитки. Хочешь спросить, что это, и вдруг понимаешь, что девочка говорит по-испански не лучше тебя. Ошалело суешь ей деньги — оказывается, ты давно уже мусолишь в кармане именно три доллара, собиралась же купить кофе и что-нибудь поесть. Жаль глупышку, затеявшую продавать сувениры в таком безнадёжном месте: гринго не часто ездят ночным автобусом через перевал. Что же, значит, штуковина в руке была сделана для тебя. Тянешься погладить растрёпанную детскую голову и тут же жалеешь: долгую секунду кажется, что девочка сейчас вцепится в руку зубами. Отшатываешься; девочка молча идёт к автобусу, и ты наконец замечаешь на её груди лоток, набитый пакетиками, и чувствуешь нестерпимо соблазнительный запах — аромат кукурузы и мяса, пережаренного до хруста. Пассажиры радостно гомонят — ни одного знакомого слова, лишь оживлённый щебет кечуа. Рот наполняется слюной, но подойти к девочке и купить у неё еды кажется невозможным, и ты лишь стискиваешь купленную вещицу, слушая, как шуршит в мешковине зерно.

В тепле автобуса рассматриваешь покупку: три девочки, три выпуклые фигурки, нашитые на грубый холст, — овальные головы, лица и волосы из цветной шерсти, платьица из лоскутов — белое, оранжевое, синее. У них нет рук. Их глаза — концентрические круги, чёрные, белые, малиновые. Суёшь игрушку в рюкзак и дремлешь под завывания автобуса, несущегося в долину. Когда просыпаешься в следующий раз, за окном уже мелькают огни пригородов и тощий мальчишка, повиснув в дверях автобуса, выкрикивает остановки.