Ангел Рейха - Анита Мейсон

Положение на фронте оставляло желать лучшего. Шли жестокие бои, ситуация складывалась не в нашу пользу. Погода была холодной и становилась все холоднее; одежда на людях в окопах не просыхала. Не хватало медикаментов. Не хватало продовольствия. Рацион солдат был сведен до минимума, позволяющего человеку жить и сражаться. Они постоянно испытывали голод.

И еще грязь. Она была повсюду. Она забивалась в сапоги, в кружки и кастрюли, в волосы и в щетину зубных щеток; она проникала в койки и примешивалась к пище. За потрескавшимися затуманенными окнами лачуг вы видели лишь бескрайнее море слякоти да свинцовое плачущее небо.

Погода пагубно сказывалась на настроении. Она угнетала меня. Она угнетала людей, к которым я приехала. Они старались держаться молодцами при мне, но я видела, чего им это стоило. Им приходилось мобилизовывать все свои силы, чтобы радушно принимать меня и держаться подобающим образом – как положено людям, ясно сознающим, что все, что они оставили позади и за что должны сражаться, теперь стало бесконечно далеким и практически недосягаемым.

Я размышляла и о других причинах такого подавленного состояния духа. Вторжение в Россию начиналось чередой головокружительных успехов. Победа казалась близкой и легкой. Но, преследуя неуловимого противника на бескрайних равнинах, наши войска в своем стремительном продвижении вперед вдруг оказались посреди пустого пространства, которое однажды восстало против них. Зима. Они не были готовы к зиме. Предполагалось, что к тому времени все закончится. У них не было зимней одежды. Боеприпасы и продовольствие подходили к концу. Сначала наступление замедлили дожди, потом остановили метели. Солдаты начали умирать от холода. И тогда противник вернулся. Тепло одетый, хорошо вооруженный и сражавшийся не на жизнь, а на смерть.

Прошло два года с того времени, как блестящее наступление захлебнулось в непролазной русской грязи. С тех пор наши войска добивались отдельных успехов, но незначительных. Москва осталась недосягаемой. Нефтяные месторождения не были захвачены. Поначалу мы заняли ряд промышленных районов, но потом нас оттуда вытеснили. И Сталинград… Эта страшная рана до сих пор болела. Целая армия погибла ни за что, триста тысяч человек. За идею, что отступать нельзя.

А теперь начиналось отступление, которое нельзя было предотвратить никакими силами. Отступление, сопровождавшееся ожесточенными боями, но все равно позорное по своей сути. Германская армия уже отошла на позиции, которые занимала два года назад, и отступала все дальше и дальше.

А военно-воздушные силы, которыми командовал генерал?

Набранные не из элитных пилотов, но из всех без разбору: наспех обученные; ориентировавшиеся на данные министерства, полученные еще в пору пребывания Эрнста на должности начальника департамента; верившие в россказни о чудесном оружии, которое так и не появилось; сражавшиеся с безжалостным противником, который защищал свою родину; изо дня в день мучившиеся стыдом от сознания своей неспособности помочь Шестой армии, окруженной под Сталинградом, – лучше уж и вовсе не говорить о таких военно-воздушных силах.

Если взять всё вместе – крушение далеко идущих планов, грязь, ожидание неминуемой снежной зимы после слякотной осени, скудный рацион, тоску по дому, страх перед ужасными русскими – этого было достаточно, вполне достаточно, чтобы объяснить состояние, в котором я застала летчиков. Казалось, внутри у них все застыло и они живут как заводные куклы.

Чувствовали ли они еще что-нибудь?

Если и чувствовали, мне было не положено об этом знать.

На пятый день своего пребывания на передовых позициях я увидела из кабины «шторка» нечто очень неприятное. Генерал вел самолет от передовой линии к нашему аэродрому, но, попав под сильный обстрел, был вынужден свернуть на запад, чего явно не хотел делать.

Видимость была отличная. Дождь прекратился, но высоко в небе еще висели рваные серые облака, похожие на клочья шелкового шарфа. Солнце, уже спустившееся к горизонту, золотило края облаков. В просветах на небе опять сгущался туман. Собирался дождь.

Я посмотрела вниз. Мы находились на высоте метров трехсот, если не меньше.

В отдалении темнел сосновый лес и сверкало металлическим блеском голубое озеро. Я увидела две деревни. Одна была почти полностью разрушена после прохождения наших танков, но другая, к которой мы приближались, оставалась целой и невредимой, и там наблюдалось оживленное движение.

Из кабины «шторка» можно увидеть очень и очень многое.

Из грузовика, остановившегося на центральной площади деревни, выпрыгивали солдаты. Другие солдаты конвоировали группу пленных. Но чего я никак не могла понять, что никак не укладывалось у меня в голове, так это – почему все пленные были голыми.

Я спросила генерала по рации:

– Что там происходит?

– Где именно?

– В деревне, над которой мы только что пролетели.

– Я не заметил ничего особенного.

Он не мог не видеть этого! Ему даже не нужно было поворачивать голову.

– Сразу под левой ногой шасси, – сказала я.

Прошло несколько секунд.

– Боюсь, левая нога сильно закрывает обзор, – сказал генерал.

Я начала подозревать, что он просто ничего не желает видеть.

– Как называется эта деревня? – спросила я.

– Думаю, нам лучше прекратить связь на некоторое время, – сказал генерал.

В конце первой недели младшие офицеры устроили для меня вечеринку. Погода стала хуже. Снег устилал землю и залеплял окна. Но лачугу нарядно убрали. Украсили помещение разноцветными бумажными гирляндами и еловыми лапами. Поставили на столы вазочки с зеленью и бумажными цветами. На стенах висели вырезанные из журналов фотографии. От этого лачуга казалась не более уютной, но более заброшенной.

Мне велели закрыть глаза. Что-то поставили на стол. Открыв глаза, я увидела большой торт.

Я представила себе, каких усилий стоило им собрать ингредиенты для этого торта.

Они попросили меня произнести речь. Я не знала, что сказать. Незатейливость события, проявленная щедрость, сознание, что через несколько дней некоторые из присутствующих здесь могут погибнуть, приводили меня в глубокое волнение. К счастью, они ждали от меня лишь нескольких слов. Я поблагодарила всех и сказала, что надеюсь однажды, когда война закончится, принять всех у себя дома. Я сказала, что не стану печь для них торт, поскольку они и без того прошли через много тяжких испытаний (здесь они дружно расхохотались). И сказала, что они должны твердо верить, что люди, оставшиеся на родине, постоянно помнят о них и что жертвы, которые они приносят, никогда не будут забыты.

Раздались аплодисменты, и я отрезала первый кусок торта, а командир части, к великому моему облегчению, нарезал на куски все остальное, и мы запили торт чаем, разлитым в кружки.

Некоторое время спустя я оказалась за одним столом с застенчивым лейтенантом по фамилии Паувельс, стрелком «хейнкеля», который хотел показать мне фотографии своей невесты.

В последнюю неделю мне постоянно показывали фотографии невест. Все снимки были на удивление похожи один на другой. Девушка со светлыми, заплетенными в косы волосами стояла улыбаясь на фоне скромного домика, иногда держа за руку младшего брата или сестру. Я задавалась вопросом, почему эти люди никогда не фотографировали своих возлюбленных в автомобилях или лодках, или на горных вершинах, или с распущенными волосами. Наверное, все-таки фотографировали, но такие снимки не обладали свойствами талисмана. Именно фотография с заплетенными в косы волосами и с уютным домиком за заднем плане обещала, что в мире восстановится порядок и владелец фотографии вернется в места, там запечатленные.

– Она очень хорошенькая, – сказала я Паувельсу. – Как ее зовут?

Тут к нам присоединился человек в серой полевой форме. Он отодвинул от стола стул и опустился на него с таким хозяйским видом, словно являлся его единоличным владельцем. Сидевшие поблизости люди покосились на вновь пришедшего, но никто с ним не поздоровался.

Паувельс продолжал разговаривать со мной.

– Ее зовут Хельга. Мы помолвлены. В следующий мой отпуск мы поженимся. – Он положил в ряд три фотографии, вытащенные из бумажника. Хельга перед домом, Хельга в парке, Хельга с родителями в саду.

Сидевший с другой стороны от Паувельса мужчина постарше, пилот бомбардировщика, молча вытягивал шею. Паувельс пододвинул фотографии, чтобы он рассмотрел.

– Симпатичная девушка, – сказал тот.

– Она самая лучшая.

– Все они самые лучшие.

Внезапно лицо Паувельса просияло.

– Вы приедете к нам на свадьбу? – спросил он.

– Да, если вы меня пригласите. И если поезда будут ходить.

– А на мою свадьбу приедете? – Нахального вида австриец подтащил к столу стул и уселся напротив меня, вытаскивая из бумажника свои фотографии. Все началось по следующему кругу.