Свинг - Инна Александрова

— Катюш, ты прочла сейчас целую лекцию. Но вот скажи, какое же место на сегодняшний день мы занимаем среди других государств. Без оглядки невозможно жить в современном мире.

— Не знаю, Лина, не знаю. Но мы кичливы и непредсказуемы. Не обретаем политическую волю для преодоления чудовищной коррупции и криминалитета, не воюем с безмерной жадностью своей элиты. А пока капитал не будет обращен на пользу всему обществу, до тех пор нас будут покровительственно похлопывать по спине, но считать за…

— Что же делать?

— Да хотя бы незамедлительно принять хоть какие-то меры по укреплению внешних границ, особенно на юге. Нужно четче идти на сотрудничество с европейцами, резче обозначать свой выбор в пользу европейской цивилизации. Иначе на нас не перестанут смотреть, как на людей «второго сорта», а человек «второго сорта» — не самый лучший деловой партнер. Надо хотя бы не терять своих «яйцеголовых» — ученых. Мы же теряем, потому что все идет через одно место… Наш правящий класс должен, наконец, понять: если не хотим, чтобы страна скатилась в сторону африканизации (а по многим параметрам она уже скатилась), если не хотим прийти к полному самоуничтожению, нужно ежечасно самим себе подтверждать, с кем желаем быть: с сильными и удачливыми или с провалившимися и отстающими.

— Кать, чего же ждать от будущего? И есть ли оно?

— Не знаю, Лина. Может быть, мы действительно имперские люди, но переходные периоды, единство и борьба противоположностей — это не для нас, не для русского человека. Мы крепчаем только тогда, когда делаем выбор между жизнью и смертью. Любой другой выбор нас расслабляет и деморализует. Чтобы стать нам «обратно великими», надо, прежде всего, широко открыть двери всем бывшим соотечественникам — тем, кто хочет вернуться. Население России ежегодно уменьшается. Разрыв в доходах «верхов» и «низов» беспрецедентен. Веры у большинства россиян ни правительству, ни парламенту, ни партиям, ни существующему режиму, который воспринимается как криминально-олигархический, нет. А такое положение не гарантирует ничего, кроме потрясений. Архитекторы наших реформ безоглядно поддались либеральным теориям и повели совершенно ошибочную внутреннюю политику, а уж коррумпированность их сразу стала очевидна. Они, как когда-то большевики, решили одним махом, одним наскоком приобщить к рынку всех россиян — так когда-то большевики хотели всех приобщить к коммунизму. Ни фига не вышло ни у тех, ни у других. У новых реформаторов обозначился рыночный фундаментализм в его наихудшем варианте, а потому случилось со страной самое страшное: невероятный спад производства и невероятный рост неравенства. Это неравенство и тормозит развитие экономики. Наши реформаторы полагали, что переход одним прыжком к свободным ценам и частной собственности позволит рынку начать функционировать и без регулирующих институтов. Только не тут-то было. Приватизация не только не способствовала росту экономики, а, наоборот, подорвала доверие к правительству, демократии, реформам. Где, в каком государстве можно было сколотить за три-четыре года миллиардное состояние? Все Рокфеллеры, Форды, Дюпоны десятилетиями наращивали свои капиталы, а потому, пока еще не совсем поздно, нужно прекратить грабеж — очевидный, целеустремленный, абсолютно циничный. Нужно сделать так, чтобы олигархи царствовали, но не правили. Управляли, повышали эффективность, платили налоги, но не распоряжались всем по своему усмотрению.

— Ну, а иностранцы будут тогда инвестировать свои капиталы?

— Думаю, да. Потому что если гарантии будут даваться не только банками, но и «высочайшей милостью», это лишь подстегнет бизнес: бизнес всегда расчетлив и прагматичен. И он будет работать в нашей большой и холодной стране.

XV

Шесть утра. Марс пришел через окно и плюхнулся у меня в ногах. Спрашиваю, хороша ли была охота. В ответ только: мур-р-р-л… Все-таки плюхнулся он не к Кате — она спит по соседству, а ко мне. Значит, на мою любовь отвечает тоже признательностью. Кот мгновенно засыпает и начинает во сне дергать лапками. Интересно, что ему снится?

Потихоньку выскальзываю из-под одеяла и, даже не умывшись, быстро иду к морю. Сегодня в десять утра уезжаю. Катя отвезет меня к поезду, а пока вижу бескрайнюю водную гладь. Далеко на горизонте маячит корабль, и такой в мире покой, такая благодать… Увижу ли это еще? Разве только во сне…

Хотя вещи сложены, нужно еще кое-что успеть. Катя встала и готовит завтрак. Кот храпит: видно, ночь была бурной. Выехать следует не позже восьми: в городе начнутся пробки. Весь Калининград сел на машины.

Ну вот, можно и отправляться. Вещей немного: чемодан и два пакета. Катя не хочет оставлять Марсюшку одного, а потому закладывает сонного кота в рюкзак. Когда не было машины, Марс в этом рюкзачке на Катиной спине где только не побывал! Сейчас рюкзак с котом Катя вручает мне. Марс недовольно ворчит, потому что, видно, чувствует запах псины. Машину не любит. В ней точно ездил какой-то пахучий пес.

Все. Катя включает зажигание, трогаемся. За окном последний загородный пейзаж. Разговаривать не хочется: все переговорено. Катя настраивает приемник. Звучит музыка. Узнаю: адажио из «Пасхальной оратории» Баха. Гобой ведет берущую за душу мелодию. Становится еще грустнее.

На вокзал приезжаем рано: пробок почти не было. Катя берет мои вещи, я — Марса. Он головой тычется мне под подбородок: умащивается.

Поезд подают за полчаса. Место нижнее, соседей по купе пока нет. Прибегут, наверно, перед самым отъездом.

Ага! Вот и они: две женщины и мужчина. Вид вполне приличный. До отхода — пять минут. Прощаемся. Катя с Марсом выходят.

Окна в вагоне плотно закрыты — не открыть. Потому переговариваемся знаками. Катя держит кота в рюкзачке, как ребенка. Он крутится, старается, как мне кажется, высвободить лапу, чтобы помахать. Поезд трогается, и я вижу, вижу, как остаются, уплывают вдаль два очень дорогих лица. Именно лица: у Марса не морда.

Увидимся ли?..

2004 г.

Warum? Почему?

Так неспокойно на душе,Добрее быть, твержу, добрее,Умнее быть, твержу, умнее!Но мало времени уже.

Тридцатые годы

Одна тысяча девятьсот тридцать четвертый год. Мне три года. С этих пор помню себя. Мама ведет меня за ручку. Мы идем по Петропавловской с Воскресенской на Проломную. Какая-то женщина, обгоняя и забегая вперед, жалобно тянет, обращаясь к маме: «Ой! Какая вы несчастная! У вас девочка — карлица». Мама делает удивленные глаза: «Почему карлица? Ей только что исполнилось три года, и она выше своих сверстников». Женщина усмехается и бросает: «Да будет вам. В три года дети не рассуждают как десятилетние».

Я, действительно, говорю чисто и с «рассуждениями». Сомнение женщины небезосновательно.

Мы живем в Пассаже. Это бывшая купеческая гостиница, построенная архитектором Рушем в начале девятнадцатого века. Одна из самых богатых гостиниц в городе. Теперь, в тридцать четвертом, она превращена в общежитие, где в каждой комнате бывшем номере по семье. Огромный, как улица, коридор, по которому мы, дети, носимся, словно очумелые, служит местом общения. Кухня одна на тридцать семей. У каждой семьи свой примус. Чад стоит невыносимый. Но примус можно жечь только на кухне. Одна на тридцать семей и уборная, на двери которой вывешен список долгосерущих. Список так и озаглавлен.

Наша комната — пенальчик — была, видно, очень дешевым номером. Большое окно выходит во двор-колодец, поэтому в комнате никогда не бывает солнца. Так как никакой ванной нет, отец повесил за занавеской рукомойник, под которым стоит помойное ведро, а на ведре таз. Умываемся из этого рукомойника. В комнате большая железная кровать, на ней спят родители, и моя маленькая кроватка, стол, этажерка с книгами, три стула. «Гардероб», то есть одежонка, висит на стене; в углу два чемодана. Днем я обитаю на родительской кровати — там две мои куклы и мишка. У нас нет даже радио, хотя у соседей есть. Мои родители, несмотря на то, что отец — инженер и научный сотрудник, а мать — врач, бедны как церковные крысы. Комнату получила мама в двадцать восьмом, когда они с отцом поженились. Мама была комсомолкой и общественницей, отец никогда нигде не состоял.

Родители красивы, только очень худы. Особенно красива мама. На нее заглядываются мужчины, и мне очень хочется быть на нее похожей, но я — вылитый отец. Так говорят все. У меня русые, как у отца, волосы, забранные в две толстые косички, и серо-голубые глаза. Девица я вроде бы не уродина, но все равно хочу быть похожей на маму, у которой, как все говорят, точеный профиль, густые вьющиеся темные волосы и тоже серо-голубые глаза. Она похожа на «дяденьку» Христа. Икону видела в церкви.