Голод - Лина Нурдквист

Я надавила на веки пальцами, пока светлые молнии не вытеснили все остальные картинки. Потом я встала, чтобы приготовить завтрак и прожить еще один день. Человеческое тело – загадочная штука.

Так пройдут годы. Я сохранила кору от спиленной ивы, но даже если бы мы выпили отвар из всей кроны, это не помогло бы нам. Кусок хлеба мы теперь делили всего на две части. Еда насыщала, но кусок не лез в горло. По иронии судьбы запасов теперь хватит. Я работала от рассвета до заката – разлагающаяся плоть в постоянном движении. Могла бы наглотаться гвоздей. Любить лохмотьями изболевшегося сердца.

Солнышко припекает, Туне Амалия, ты должна была бы быть здесь, чувствовать его прикосновение к лицу. Оно так прекрасно. Я искала ее черты в лицах других детей, точно так же, как искала свою Малышку. Высматривала ее в деревне, хотя и знала, что ее там нет и никогда уже не будет. Никакой Малышки. Никакой Туне Амалии. Бесхозные ленточки на гвоздике у двери. Аккуратный шов на маленьком платьице в деревянном сундуке. Я прижимала его к лицу, зарывалась в него.

Запах становился все слабее.

Мы носили тишину, как пальто, которое нам не по росту. Ни с чем не сравнимое чувство – ждать того, что никогда не наступит. Эта тишина кричит и рвет душу, даже землевладелец не решился ее нарушить. Мое тело стало тонким, как бумага. Лицо обезображено горем – или же временем. Скулы обтянуты кожей. Приходил пастор, пытался поговорить со мной об утешении после похорон, но мне удалось выставить его. У него были круглые щеки и внимательные глаза. Черная сутана волочилась по моему голому полу, руки сомкнуты – я не могла заставить себя смотреть на него. Временами я за целый день не разговаривала с тобой, Руар. Ты смотрел куда-то вдаль отсутствующим взглядом, твои плечи ссутулились, так что все тело стало похоже на грустный знак вопроса, а я не могла даже обнять тебя. Спина у тебя согнулась, голова опустилась на грудь. Ты один у меня остался. Мой мальчик. Я могла бы перестать есть и пить, отдать тебя пастору, а себя – в Тронку. Но ты, Руар. Теперь ты смысл всего. Ты. Мой ребенок.

Прекрасное воспоминание, которое я храню рядом с сердцем. Вы втроем играете в траве – одна из вас такая маленькая, голова на ножках. Ветер лохматит волосы Туне Амалии, треплет косички Малышки, и вы не замечаете меня, полностью занятые изучением насекомых, живущих под камнем. Помню ваши лица, когда я зову вас – наверное, говорю, что пора ужинать. Вы поворачиваете ко мне лица, смотрите на меня блестящими глазами и смеетесь, все трое. Наверное, я тоже рассмеялась, глядя на вас. Наверняка.

Может быть, все прекрасное сохранилось где-то – как малиновое варенье может проблеснуть красным на дне банки, если взять ложку и осторожно соскоблить заплесневелую часть? В тебе я видела отблески – в тебе осталось все, что когда-то существовало. Понимал ли ты в те безмолвные дни, что я всегда любила тебя?

Кора

Истины

На следующий день тот миг уже поблек, а потом и вовсе начал рассыпаться. Или то была моя фантазия – некоторые считают, что я не вижу разницы между фантазиями и реальностью. Память – это внутреннее пространство нашего «я». В нем до бесконечности отражается эхом то, что мы хотели бы, чтобы происходило – или же не хотели бы, чтобы оно происходило. Отскакивает туда-сюда внутри нашего черепа, пока не создается глубочайшая убежденность, что именно так все и было. Даг посмотрел на меня, когда я подавала завтрак. Я изо всех сил закусывала занавеску для душа, чтобы никто не слышал мое частое дыхание. Постелила чистое белье в алькове, расправив рукой зеленые шелковые одеяла. Ощущала, как сосет под ложечкой, но никто не приходил. Больше ничего не произошло. Осталась лишь жемчужина на ладони. Она подпрыгивала у меня внутри, когда я спускалась по лестнице, чтобы поработать вместе с Бриккен на ее кухне, стоя спиной друг к другу. Сглатывать, затаив дыхание.

Утренний кофе. Я посмотрела на Бриккен и снова отвела взгляд. Обед. Кофе во второй половине дня. Когда дело шло к вечеру, мое сердце уже лежало, растоптанное, на полу. Я красиво накрыла на стол для Дага, причудливо свернув салфетки и поставив в вазу цветы. Искусственное дыхание. Когда он вернулся домой и понюхал цветы, я не могла поднять на него глаза. Мой голос прятался за зубами, как побитая собака за забором. Я положила ему аккуратно очищенную картошку и горошек правильного ярко-зеленого цвета. Даг перемешал все это с коричневым соусом. Руар ужинал внизу, в тот вечер я его не видела. Бу жадно ел, вытирая рот салфеткой, так что она скомкалась и покрылась пятнами. После ужина он не просил отпустить его, остался дома, держался рядом, как всегда. Неугомонный.

– Мама, иди сюда!

– Мама, знаешь?

– Мама, смотри скорее!

Я старалась, чтобы меня хватило на все. Приняла на ночь дополнительную таблетку и заткнула уши берушами, чтобы поспевать за ним.

В последующие дни все было, как обычно. Как обычно, но не более того – не обычно. В нашем пребывании здесь сквозило нечто болезненное, но ведь я и вправду больна, хотя с тех пор, как доктор Турсен пришел к этому выводу, прошло уже немало времени. Больна, больна, больна. Все шарахаются, как от заразы. Психологический вакуум протирал кожу, как камешек в ботинке. И что же будет теперь?

Ничего не произошло. Истертые деревянные башмаки, топочущие туда-сюда по двору, одни и те же дела – снова, и снова, и снова. Воспоминания о прикосновениях рук Руара к моему телу, быстрое дыхание в ключицу. Кора. Я заходила в свою трижды проклятую кухню, пачкала кастрюли, мыла их и снова пачкала. За окном вертелись по кругу природа и время, Бу пристально смотрел на меня, умудряясь находиться везде одновременно, но теперь он стал таким большим, что я не могла укладывать его спать после обеда – это вызвало бы вопросы. Даг с неизменными белыми усами от молока на верхней губе. Он вытирал их тыльной стороной руки, а я мечтала, чтобы он ушел. Но, когда он уходил, уходил и Руар. Я провожала их взглядом. Один двигался неуверенно. Второй уверенным шагом заходил в лес и выходил оттуда. Ближе к вечеру, когда они возвращались с работы, Руар иногда исчезал за деревьями.

– Куда он пошел? – спросила я как-то