Братья Шелленберг - Бернгард Келлерман

Но теперь настал конец. Все кончено. Этот удар кулаком в лицо жалкого ничтожества поразил в лицо его самого! Скандал… какое дело ему до скандала? Возможный общественный бойкот беспокоил его еще меньше. Он презирал это общество. Качинский, может быть, покончит с собой, опозоренный. Какое ему до этого дело? Но что за вздор! Конечно, он не покончит с собою, он, может быть, покинет на некоторое время Берлин, а потом опять вынырнет на поверхность, как ни в чем не бывало. Общество, презренное общество, скоро забудет об этом ударе по лицу. А Эстер? Он покарал, разоблачил ее перед всеми. Ну, что ж, она уедет в Лондон или в Париж, или в Ниццу, будет смеяться, болтать, разъезжать в элегантных автомобилях и примерять новые платья. Это был не первый скандал в ее жизни, и ее друзья скоро все забудут. Развод – это была формальность, это его ничуть не интересовало. Все это он оставил далеко позади.

И все-таки он был конченным человеком. Венцеля Шелленберга больше не существовало. Он сам себя осудил. Прежний Венцель Шелленберг умер. Многие, пожалуй, думали при виде его, что он еще существует. О, нет, они ошибались. Он умер. Быть может, его уничтожила жизнь, полная мятежности и беспутства?

Его втоптали в грязь, – и ему надо было встать. Ужасно! Удар по лицу, – разве это все? Он раздавил насекомое. Тихий, детский смех спавшей женщины нагнал на него страх. Этот тихий, детский смех и уничтожил его. Венцель Шелленберг утонул в своем собственном позоре. Все, что случилось потом, эта жалкая сцена, – тысячи презренных людей могли бы так же поступить. Он был теперь не только опозорен, но и смешон.

Теперь все было ясно, все разрешилось! Эта женщина с накрашенным лицом восторжествовала над ним. Она, единственный человек, которого он, – скажем это прямо, – по-настоящему любил в своей жизни. И, быть может, он любил ее только за ее порочность и бесстыдство, как знать? Теперь она, вероятно, насмешливо кривит губы, думая об этом неотесанном болване Шелленберге, который из нелепой ревности, на глазах у всего общества, ударил по лицу соперника, как извозчик.

Венцель съежился. Хорошо, что светает. Когда рассвело, он пошел бродить по парку, осматривать павильоны, оранжереи, мостики, строительный материал. Мир, с которым он уже не имел ничего общего. Разбудил шофера и опять отправился в путь. Поехал в Варнемюнде. Куда же было ему ехать? Хотя он и владел немалым состоянием, у него больше не было нигде своего уголка. Яхта вышла в море. Витгенштейну было ясно, что на судне находится совершенно переменившийся, незнакомый человек Венцель не говорил ни слова. Не поднимался на палубу. Сидел внизу, в каюте, о чем-то думал и вдруг приказал плыть обратно. Здесь, на яхте, его преследовали, терзали, вгоняли в стыд все те же мысли. Казалось, будто даже матросы должны были видеть, что перед ними презренный, опозоренный, втоптанный в грязь человек, которого можно было унижать, не встречая отпора.

– Будьте здоровы, Витгенштейн, – сказал он на прощанье капитану. – Многое изменилось, и многое еще изменится. Мне не нужна больше яхта. Я подарю вам ее со всем, что на ней находится. Я пришлю вам нотариальный акт, как только приду немного в себя. Будьте здоровы. Может быть, вам все-таки удастся наладить контрабандный провоз спирта.

И Венцель попытался вымученно улыбнуться.

Витгенштейн качал головою. «Шелленберг болен», – подумал он.

И снова автомобиль понес Венцеля дальше. Он посетил большое имение в Мекленбурге, перешедшее в его собственность несколько лет назад из конкурсной массы одного должника. До сих пор он не удосуживался его осмотреть. Там он пробыл три дня. Почти все время спал и обменялся только несколькими словами с управляющим. Но после того, как он основательно выспался, ему показалось, будто он набрел на выход из положения. Как-то утром он проснулся бодрый и полный решимости.

«Я поверну! Я поверну! Да, я поверну! На полном ходу я ударился об стену и разбился, – думал он. – Вся эта жизнь была бессмыслицей; я пойду к Михаэлю и скажу ему: брат, я снова с тобой, я меняю курс».

Да, Михаэль был единственным, к кому надо было Идти, откуда бы ни идти.

Шофер, хорошо знапший Венцеля и совершивший с ним это последнее сумбурное путешествие, впервые увидел прежнее выражение на поблекшем лице своего хозяина. И даже прежний голос как будто вернулся к Венцелю, правда, несколько более глухой, чем обычно.

– Мы поедем обратно, в Берлин, – распорядился Венцель, – но по пути навестим моего брата в его имении Шперлингсгофе. Вы знаете дорогу?

Венцель слышал или читал, что Михаэль находится в данное время в Шперлингсгофе.

Но какое разочарование! Михаэля там не оказалось. Послали за управляющим в надежде, что тот сообщит Венцелю. где находится Михаэль. Венцель терпеливо ждал И, пока ждал, осмотрел имение. Как сочный оазис, лежал Шперлингсгоф среди жалких окрестностей. Сколько раз ни обещал он Михаэлю погостить в Шперлингсгофе, он ни разу еще не был здесь. И был теперь поражен. Здесь царили порядок, усердие, воля, ум. Все цвело и зеленело – опытные грядки, парники. Тысячи кадок выстроены были в строгом порядке, тщательно снабженные ярлыками.

Управляющий, пожилой человек с косматыми седыми волосами и мозолистыми, кривыми руками, подошел к Венцелю и поздоровался с ним. На лице у него написано было удивление.

– Вы не знаете, что господин Михаэль Шелленберг находится в Берлине? – спросил он. – Он болен, очень болен. Вы этого не знали?

– Болен? Опять?

– Уже давно. Сведения у нас неутешительные.

Венцель немедленно помчался в Берлин. К вечеру он прибыл туда и в правлении общества, на Линденшграссе, узнал, в какой санатории лежит Михаэль. На Линден-штрассе он тоже увид» л удрученные лица. Он велел шоферу гнать вовсю.

В санатории царила тишина. Сиделка повела его по мягко освещенному коридору и попросила обождать в приемной Минуту спустя туда вошел врач.

– У нас осталось очень мало надежды, господин Шелленберг, – сказал врач. – Говорите, пожалуйста, потише.

И когда Венцель вошел в комнату к брату, он с первого взгляда понял все.

35

Много дней Михаэль боролся со сжигавшим его жаром, но и этот необычайно крепкий, шелленбергонский организм не устоял, и Михаэль вот уже три дня и три ночи был в бессознательном состоянии. Тем, кто ухаживал за ним, стоило неимоверных усилий удерживать его в постели. Он рвался на волю. Ему нельзя было терять время!

Сотни тысяч голодающих видел он перед собою, армии голодающих, марширующие по улицам гигантских городов, безмолвные, только бледными лицами выражающие укор. Видел во дворах согни тысяч детей, истощенных, желтых, чахоточных. Видел сотни тысяч стариков, падающих от изнурения на улицах. Видел ночлежные дома, где вповалку проводят ночи тысячи людей, и видел преисподнюю порока, куда нищета ввергала этих несчастных, гангрену на народном теле, грозившую уничтожить весь народ. Все это видел он в мучительные ночи, когда с нечеловеческой силой боролся с теми, кто ухаживал за ним.

Но теперь он утих. Лежал совершенно неподвижно. Тихо дышал. Теперь он уже не мог ничего натворить; сиделки могли спокойно спать. Он был побежден, и он это сознавал.

Ева положила его голову выше, и он лежал бледный, с бескровным лицом, и улыбался. Глаза его блестели, и мир и счастье почили на его бледных, улыбающихся губах. Теперь он уже не видел перед собою юдоли скорби, он видел сверкающие равнины, землю. Падал дождь сквозь солнечные лучи, и зеленые всходы поднимались из почвы. И он видел, как они росли.

Он видел золотые поля. Это была пшеница, хлеб, колышимый ветром. Он видел блестящие водные пути, проходившие по цветущим землям, видел цветущие поселения здоровых людей. Стеклянные мастерские, где жужжали машины, полны были загорелых, сильных мужчин, сады – полны сутолоки здоровых детей. Он видел города, где кипела лихорадочная работа, видел груженные товарами суда на каналах.

И вот все начало сиять и сверкать, все погружено было в свет и солнце. Михаэль застонал, словно исполнившись блаженства.

Вдруг Ева Дукс отвернулась от постели и закрыла узкой рукой глаза.

Это было в девятом часу вечера. А в половине десятого флаг общества – белый, с тремя золотыми колосьями – опустился до половины древка над зданием правления, на Линденштрассе. По-прежнему непрерывно мчались исполинские огненные буквы по фронтону здания я посылали в ночь свои лучи:

36

Тихо, ни слова не сказав, ни с кем не попрощавшись, крадучись, вышел Венцель из санатории. Он отослал автомобиль и медленно пустился бродить по улицам. Да, теперь конец! Он чувствовал совершенно ясно, что рок восстал против него, чтобы его сокрушить. Бог нахмурил брови.

Посреди улицы он судорожно закрыл лицо руками – чуть было не вырвалось у него рыдание. Михаэль… он любил его не потому, что это был его брат. Нет, было нечто в Михаэле, привлекавшее его с детских лет. Но тот, кто стрелял в Михаэля, думал, что Михаэль построил себе дворец ценою пота и крови безработных. И Венцель шел безоглядно вперед. Это был тот удар обуха, которым его свалила судьба.