В двух километрах от Счастья - Илья Зверев

— Что ж ты, глаза твои бесстыжие, выгадываешь? Вот мне люди письма пишут, на прием приходят — и такое у них бывает горе, такая несправедливость. Бывает, вдова, трое детишек, комната девять метров — и то ордеров не просит, только насчет интерната похлопотать. Чтоб им учиться. А у тебя уже все договорено, только бумажку дай для формальности! Интересно знать, с кем это у тебя договорено? У меня хватит образования поехать в город и раскопать, кто это там такие договорщики! — так кричала на просительницу тетя Маня, а потом вдруг махнула рукой и сказала: — Ладно, иди отсюда!

— Как вы интересно разговариваете! — оскорбилась та. — А еще называется депутат, слуга народа.

— Я никому не слуга! Я ж тебе культурно сказала: иди с моей хаты! А тебе, Раечка, стыд…

И действительно, это был стыд. Она сама не помнит, как дошла с тетей Галей до дому, как объяснилась с мамой. Хорошо, хоть гостья не стала задерживаться: сразу собрала свой чемоданчик — и к автобусу, чтоб ке опоздать на четырехчасовой.

— А и черт с ней, — сказала вдруг Анна Архиповна. — Вообще-то она паскудная баба. И всю жизнь из себя барыню выламывала. Такая мадам фру-фру, не подступись…

Если б была на свете справедливость, то Рая, конечно, после таких позорных промахов должна была сделаться снисходительней к Петру. Он ведь тоже все делал от души. Но при всем желании не умела Рая к нему приладиться и все придиралась и придиралась. Просто даже глупо и неполитично для женщины, уже не такой молодой, у которой интересный и нестарый муж, занимающий видное положение в совхозе, в этом бабьем хозяйстве, где такие кралечки ходят, полненькие, свеженькие, голорукие, тридцать восьмого и тридцать девятого года рождения…

Вот однажды вечером в клубе винзавода было партийное собрание. Нормальное, несколько текущих вопросов: развертывание предмайского соревнования, политучеба, прием в партию тракториста Приходько…

И Петр, уже пообвыкший в своем деле, вел собрание как положено: предоставлял слово очередным ораторам, спрашивал, какое будет мнение насчет регламента, перебивал некоторых товарищей острыми репликами: «А план-то?», или: «Ты лучше скажи, как самосвалы простаивают…»

Но вдруг случилась большая беда. Когда зашел разговор насчет предмайского соревнования и стали намечать мероприятия, Петр возьми и брякни: «Обрезку надо досрочно завершить, ускоренным темпом!»

Собрание загудело. А Рая тихонько встала со своего места и ушла, ни на кого не глядя, подальше от позора.

Ведь что такое обрезка? Тут скорость совершенно ни при чем. С марта до самого мая тянут обрезку — думают, смотрят, прикидывают. Тут требуется фантазия и хитрый расчет. Какие глазки ослепить, какие оставить. Что на кусте нужное, а что лишнее.

Это наука, это художество, это — как песни петь! И вдруг, понимаешь: «Завершим досрочно!»

После этой истории с «досрочным завершением обрезки» Рая стала сильно приставать к Петру, чтоб он что-нибудь такое придумал и чем-нибудь занялся. Невозможно, чтоб человек не давал продукцию.

— Я понимаю, ты гордый, тебе теперь низко пойти в бригаду, — жарко шептала она в постели. — Так выучись на кого-нибудь. Хоть три года учись, я тебя кормить буду, детишек кормить буду… Хоть пять лет учись, только сделай что-нибудь, а, Петь. Петенька…

И не вечно же он будет парторгом! Какой он парторг, когда он ничего не знает, и даже девчонки, прямо при ней, надсмехаются. Вот Павленко в самом деле, можно сказать, давал продукцию. А ты, Петенька, не обижайся, одна видимость.

Он не обиделся. Но сказал, что не ей судить о таких вещах. И насмешки над ним строят, потому что он добрый, а был бы злой — не очень-то посмеялись бы, наоборот…

Тогда Рая переменила тактику и стала говорить, что у всех такое настроение, чтоб его не выбрать. И многие на него зуб имеют. Например, Шура, к которой он зря придрался за идейно невыдержанный доклад о комсомоле. И главный агроном тоже.

— Ишь июда, — сказал Петр. — Он у меня попрыгает.

Рая совсем было отчаялась. Но вдруг у Петра произошли споры с совхозным начальством, и он сказал, что, пожалуй, ничего не поделаешь, придется повышать свой уровень.

Она очень обрадовалась и, пока он не передумал, подобрала подходящее учебное заведение: «Межобластная школа сельского актива». Дает сельскохозяйственное образование. Учиться всего ничего: меньше года.

Но он передумал. Вернулся из райкома и сказал:

— Зря панику развела. Нельзя в таком деле баб слушать.

— А что такое? — ужаснулась она.

— Есть мнение оставить меня секретарем.

Она его уговаривала, умасливала, стращала, пилила — он только усмехался.

— Тогда геть с моей хаты! — заорала она вдруг, как тетя Маня. Уже со злости, без всякой политики (она когда сильно волновалась, переходила на украинский). — Геть!

В конце концов он согласился. Учение — свет, неучение — тьма! Хотя там стипендия небольшая — всего шестьдесят рублей, то есть шестьсот по-старому.

Прощаясь, оба вдруг затосковали. И она почти уже пожалела о своем решении: очень жалко было расставаться. Но виду не показала. Только целовала его жарче обычного да отказалась вечером идти в бригаду (хотя вот так было нужно!).

Они даже устроили прощальный вечер. Теперь уже на равных — она позвала своих девочек, кто был свободен. А он, со своей стороны, «пригласил актив» (но тоже не весь, у него с некоторыми испортились отношения).

— Давай, давай, Петро, расти, — говорил рабочком Сальников, единственный уцелевший из старого «актива». — Овладевай всей культурой человечества.

Они пили вино — свое, молодое, холодное — и пели песни. Например, «Каким ты был, таким остался». Только одну строчку они пели неправильно. Они пели: «А я жила, жила с одним тобою», так как оно им меньше нравилось без этого «с».

Потом Петр спел один. Старую, еще с войны знакомую песню, исключительно подходящую к данному случаю:

Не забывай, подруга дорогая,Все наши встречи, клятвы и мечты.Расстаемся мы теперь, но, милая, поверь,Дороги наши встретятся в пути.

Он пел это громким голосом и смотрел на нее со значением. Как в первый день знакомства…

Просто страх, как Рая волновалась. Она теперь не очень верила в его образованность. Она даже в отчаянии нацепила Золотую Звездочку, чтобы в самом крайнем случае попросить и похлопотать.

А еще она боялась, что он нарочно провалится, поскольку не имеет желания учиться. Рая даже взяла с него честное партийное слово, что он ничего такого не сделает. И это ее немного успокоило.

Экзамены были трудные: русский, украинский, Конституция, арифметика. Но все прошло замечательно. Петя все, все сдал. И Рая целых два часа гордилась, что вот он у нее какой.

Радость немножко поутихла, когда она увидела его соперников. Это были пожилые, перепуганные дяди. Как человек, вхожий в районные «сферы», Рая знала, что есть такая мера — «направить на учебу». Это когда уже совсем не знают, куда деть плохого работника.

И вот они сидели, невольники просвещения, и уныло беседовали.

…Конечно, после Петрова отъезда жизнь у Раи потекла не медом.

Во-первых, сразу встал денежный вопрос. Он у них и раньше стоял. Но не до такой степени. А тут пришлось продать за неважную цену хороший мотоцикл «ИЖ» — давнюю премию Сельхозвыставки. Но это полбеды. Пришлось еще попросить у мамы сто шестьдесят рублей, которые уже лет десять как лежали у нее на почте, на сберегательной книжке. Они предназначались на черный день, а если бог от этого помилует, то — на поминки.

Мать бунтовала: посмотри, дурненька, на себя, одни глазищи остались. Это ж надо ж: мужик с тетрадочками в области прохлаждается, а ты мучаешься. Сама себе устроила! Плохо тебе жилось! Кортило тебе, понимаешь, зудело! А он выучится на твою голову и бросит тебя, дуру, потому что ты ему будешь уже неровня.

Раз в месяц Рая ездила к нему в областной город. Это было дорого и не имело никакого смысла, но бабья тоска гнала ее, заставляла считать дни до заветного воскресенья. Она почему-то ездила по воскресеньям. Хотя при сумасшедшей виноградной работе никаких выходных осенью нет и что воскресенье, что какой-нибудь другой день — все одно.

Городская жизнь Петру не нравилась. Он с осуждением рассказывал про женщин, которые красятся и ходят в брючках, и про ресторан «Днипро», в котором джаз играет нехорошую, развратную музыку, как в Америке, в каком-нибудь кафешайтане. В ресторане он, правда, был один раз. По случаю Дня Конституции. Неудобно было отказаться, так как все товарищи приняли такое решение. А вообще-то и без ресторанов жизнь страшно дорогая. В столовке однажды, веришь, за обед почти рубль слупили, без трех копеек.