Битвы божьих коровок - Виктория Платова

— Роман, повесть, сборник рассказов?

— Повесть, — соврал Пацюк. — Тематическая…

— На какую тему? — дама никак не хотела отставать от него.

— Про собаку…

— Про собаку? — Хала на макушке дамы удивленно закачалась.

— Ну да…

— Значит, это экологическая повесть?

— Почему же экологическая? — Пацюк и сам не заметил, как втянулся в разговор. — Милицейская.

— И что же здесь милицейского?

— Собака. Собака по кличке Даниил Константинович. Работает в органах.

— Не бывает собак по кличке Даниил Константинович, — отрезала дама. Видимо, в свое время она набила руку на редактуре произведений социалистического реализма.

— Даниил Константинович — это ее полное имя. А сокращенно — Даня. Даня всю жизнь ловил преступников, но на старости лет потерял нюх, стал бросаться на своих и…

— Его пристрелили, — удовлетворенно закончила за Пацюка дама.

Эх, если бы!.. Стажер вздохнул:

— Не совсем. Его хотели пристрелить, но за Даню вступился молодой милиционер Егор Пацюк. Егор забрал Даню к себе домой, и пес спокойно дожил свой век.

— Спокойно? — Дама презрительно выгнула губы.

— Ну, не совсем спокойно… Иногда молодой милиционер Пацюк поднимал Даню среди ночи с подстилки, тыкал ему в нос глобус и кричал: “А-ну, покажи Колумбию! Колумбию, гад, покажи!..”…

История про глобус с заплаткой из родины кокаина на боку не очень понравилась даме.

— Не пойдет, — отрезала она.

— Почему?

— Издевательство над животными. Ни одно уважающее себя издательство это не опубликует. А если опубликует — его по судам затаскает какой-нибудь “Гринпис”…

Крыть было нечем, и Пацюк замолк. И от нечего делать стал прислушиваться к разговору за дверью старшего редактора. Обрывки фраз не очень обнадеживали: “ходульный герой…”, “слабо прописанный второй план…”, “случайные убийства…”, “случайностей быть не должно…”, “явная творческая неудача…”, “быть может, вам лучше заняться чем-то другим?..”

"Бедняга ты бедняга, а ведь еще Карл Маркс говорил: “Не в свои сани не садись, “Капитала” не наживешь…”, — успел подумать Пацюк.

И тотчас же дверь, ведущая в кабинет Фаины Александровны Звонниковой, распахнулась.

И на пороге возник следователь районной прокуратуры Д. К. Забелин собственной персоной!..

Даже если бы дородная дама с халой сбросила платье и голой исполнила бы на столе танец живота, и тогда Пацюк удивился бы меньше.

А сама мысль о том, что Забелин мог оказаться писателем, выглядела гораздо более абсурдной, чем мысль о том, что Пацюк мог оказаться убийцей.

— Ты? — прошептал Забелин. На него было жалко смотреть.

— Я… — Пацюк вскочил со стула и, прикрываясь им, как щитом, бросился к двери. И, уже ухватившись за ручку, повернулся к Забелину:

— Я!.. Ваш ходульный герой. Ваша творческая неудача. Спасибо, что не забываете!..

Это был явный перебор, это был откровенный вызов, после которого Забелин наверняка поднимет на ноги не только городскую, но и Генеральную прокуратуру. Но отказать себе в секундном триумфе Пацюк не мог.

— Ах ты!.. — выдохнул Забелин и бросил узкое тело в сторону стоящего у двери стажера.

Пацюк успел загородиться стулом, а потом и швырнуть его в Забелина. Запутавшись в перекладинах, тот потерял драгоценные мгновения, и Пацюк успел выскочить за дверь.

До спасительной лестницы было рукой подать, каких-нибудь жалких тридцать метров. Обставить его на прямой Забелин не сможет, к тому же у Пацюка фора во времени. И неплохое знание местности (О-ой! Совсем — неплохое знание, до сих пор в боку отдается!)… Пацюк успеет выскочить в проходной двор — и ищи-свищи…

Но “ищи-свищи” не выгорело.

На лестнице Егора ждала неожиданная и потому обидная западня. Два неповоротливых, как шкафы, грузчика тащили наверх еще один шкаф. Судя по вычурной инкрустации и обилию перламутровых вставок, шкаф предназначался кому-нибудь из издательских бонз, а возможно, и верховному главнокомандующему: Кириллу Яковлевичу Нещередову.

Но это дела не меняло.

Пацюк оказался отрезанным от спасительного выхода на улицу. А от женского туалета в конце коридора надвигалось грозное сопение пришедшего в себя Забелина.

— Эй, парни! — зычным голосом закричал следователь едва показавшимся макушкам грузчиков. — Не пускайте его!.. Задержите!..

Впрочем, и без того было ясно, что Пацюк попался. Заметавшись как мышь в мышеловке, он попытался сунуться в какие-то двери, смутно понимая, что если воткнется в любой из этих каменных мешков, то лишь продлит агонию.

Никакого выхода. Никакого.

Сзади — Забелин, снизу — представительский шкаф, а сверху…

Сверху была неизвестность, и Пацюк смело бросился ей навстречу. Он с ходу перемахнул пролет третьего этажа, вырвался на просторы четвертого, пронесся по коридору, заставленному какими-то станками, и очутился в маленьком крытом переходе. Совсем маленьком — метра три, не больше. Переход венчала узкая дверь, и Пацюк молил бога только об одном: пусть она окажется открытой!

Пусть она будет открытой! Пусть!

Дверь действительно была не заперта.

Пацюк едва не вынес — и ее, и двух мрачного вида волосатых мужчин. Очевидно, писателей. Синхронно поперхнувшись окурками, "писатели посмотрели на него с ненавистью.

Как на собрата по перу.

Волосатики стояли на небольшой площадке с внешней стороны двери. Сам пятачок, судя по всему, служил курилкой, и от него шла лестница прямо вниз, в глубину двора.

Раздумывать не приходилось.

Пацюк скатился по металлической, страшно гремевшей под ним лестнице и едва не рухнул в объятия двух огромных мусорных контейнеров. Здесь, под сенью пищевых и промышленных отходов, прикрывшись пустыми картонными коробками, Пацюк и затаился. Несколько минут ушло на то, чтобы оценить ситуацию.

Хотя особой оценки не требовалось: он находился на задворках издательства “Бельтан”.

Прямо перед собой Пацюк видел узкий проход. Слева и справа его подпирали стены; едва не сталкиваясь лбами, они уходили ввысь, что делало проход похожим на Большой каньон. Каньон углублялся в сторону улицы Добролюбова.

Пацюк убрал со лба обглоданный селедочный хвост, вывалившийся из какого-то пакета, и только теперь заметил Забелина. Тот — правда, с совершенно другой скоростью — повторил его собственный путь. Вот только подойти к зловонным мусорным бачкам не решился.

Постояв на перепутье между бачками и входом в каньон, старый хрыч выбрал последнее. Любой бы выбрал на его месте.

Через секунду Забелина поглотило ущелье, а Пацюк остался в обществе картонных ящиков и селедочного хвоста. Он дал хрычу десять минут на то, чтобы пройти весь путь по каньону и снова вернуться. Потом накинул еще пятнадцать. Потом добавил еще пять.

Потом, когда надежда на возвращение коварного шефа окончательно иссякла, Пацюк приплюсовал к контрольному времени двадцать пять минут.

Теперь уже для себя.

Но выдержал он только семнадцать с половиной, больше отсчитывать секунды не хватило сил. А к запаху рыбьего хвоста прибавился запах сгнивших помидоров и разлагающихся картофельных очисток.

Все!

Пусть лучше Забелин схватит его за руку! Пусть натравит на него ОМОН! Лучше так, чем пасть жертвой гнилого помидора и умереть от удушья на его глазах!

Пацюк вылетел из мусорных бачков, как пробка из бутылки, и…

По инерции пробежал весь каньон. И материализовался на улице Добролюбова.

Черт возьми! Вот это открытие! Между фабрикой театрального костюма и галереей “Кибела” существовал узкий проход, который был практически не виден с улицы: его закрывал огромный, не в меру разросшийся тополь.

А Забелина нигде не было.

Очевидно, шеф отдал должное пацюковскому умению бегать от опасности, а не встречать ее лицом к лицу. Высоко же он ценит Егора Пацюка, нечего сказать!..

Переведя дух, Егор заглянул в правую витрину “Кибелы”.

Пантеон стеклянных божков был на месте. На месте была и сумасшедшая верховная жрица пантеона — Марина. Жрица сливалась в потребительском экстазе с кем-то из покупательниц — это было явственно видно сквозь стекло. На месте Марины Пацюк не торопился бы так по-матерински прикладываться к груди какого-то сомнительного сутулого плащика и сомнительного старомодного кашне. И не менее сомнительной тирольской шапочки, вывезенной, очевидно, в качестве трофея, из замка Каринхалле.

Впрочем, Пацюк тотчас же вспомнил себя вчерашнего (шелковый Лао-цзы у кадыка, вязаные мухоморы на груди, курточка “Мама, не горюй!” на плечах) и сразу же устыдился. Он тоже зашел в “Кибелу” сирым и убогим, а вышел отягощенный лампой “Грешница”.

Может быть, и этому тирольскому пугалу повезет.

Может быть, и оно принесло Марине какую-нибудь радостную весть. Например, что ее ненавистника — как же его звали?.. Ага, Быков! — ее ненавистника Быкова разорвало кумулятивным снарядом. Или он отравился парами таллия. Или его покусала бешеная собака…