Покинутый - Оливер Боуден

— Да, помню. Это наш ассасин, да? Из гавани Бостона. Убийца Уильяма и Джона.

Тот, что теперь в тюрьме, да?

— Похоже, что да, Хэйтем.

Я развернулся к нему.

— Да вы понимаете, что это значит, Чарльз? Мы сами создалиэтого ассасина. В котором горит ненависть ко всем тамплиерам. Он ведь видел вас, когда сжигали его деревню, верно?

— Верно, я же вам говорил.

— Думаю, что и кольцо ваше он тоже видел. И еще я думаю, что несколько недель после встречи с вами он носил на своей коже отпечаток этого кольца. Я прав, Чарльз?

— Ваша забота об этом ребенке трогает, Хэйтем. Вы всегда были горячим сторонником индейцев.

Слова застыли у него на губах, потому что в следующий миг я схватил его за грудь и, скомкав пелерину его плаща, и со всего маха притиснул к каменной тюремной стене. Я высился над ним и готов был испепелить его взглядом.

— Моя забота — это Орден, — сказал я. — Это — моя единственная забота.

Поправьте меня, Чарльз, если я ошибаюсь, но ведь Орден не проповедует бессмысленное истребление туземцев и сжигание их деревень. Это, насколько я помню, с очевидностью[18] отсутствует в моих наставлениях. И знаете почему? Потому что такие поступки создают — как вы там говорите? — «враждебность» у тех, кого мы могли бы привлечь на нашу сторону. Это заставляет даже нейтральных людей принимать сторону наших врагов. Как в итоге и вышло. Наши люди погибли и планы срываются из-за вашей выходки шестнадцатилетней давности.

— Не моей выходки — Вашингтона.

Я отпустил его, сделал шаг назад и заложил руки за спину.

— Вашингтон заплатит за то, что сделал. Мы об этом позаботимся. Он жесток, это ясно, и занимает не свое место.

— Я тоже так думаю, Хэйтем. Я уже принял меры, чтобы нам никто не помешал и мы смогли бы убить двух зайцев разом.

Я внимательно смотрел на него.

— Продолжайте.

— Этот индейский парень должен быть повешен за участие в заговоре с целью убийства Джорджа Вашингтона и за убийство тюремного надзирателя. Вашингтон, конечно, будет там — я берусь это обеспечить — и у нас появится возможность убить его. Томас будет более чем счастлив исполнить это поручение. Вам, как великому магистру Колониального Обряда, остается только дать этому плану ваше благословение.

— Это неожиданно, — похоже, у меня дрогнул голос.

Ну почему? Почему именно я должен решать, кому жить и кому умереть?

Чарльз развел руками.

— Самые лучшие планы чаще всего неожиданные.

— Конечно, — согласился я. — Конечно.

— Так как?

Я медлил. Попросту говоря, я должен утвердить казнь собственного ребенка. Какое чудовище способно на это?

— Выполняйте, — сказал я.

— Хорошо, — ответил он и облегченно вздохнул. — Тогда нам лучше не терять ни минуты. Сегодня же к вечеру весь Нью-Йорк будет оповещен, что завтра изменник революции встретит свою смерть.

Мне слишком поздно испытывать отцовские чувства. Всё, что было у меня когда-то годным для воспитания ребенка, давно уже исковеркано или выжжено. Годами предательства и жестоких убийств.

28 июня 1776 года

Нынче утром я проснулся на съемной квартире словно от резкого толчка. Сел в постели и оглядел чужую комнату. За окном беспокойно шумел Нью-Йорк. Почудилось мне, или так оно и было: воздух в комнате пружинил и вибрировал от возгласов, поднимавшихся к моему окну. И если так и было, то не имело ли это отношения к предстоящей в городе казни? Сегодня должны повесить.

Коннора, так его зовут. Так его назвала Дзио. Я представил, как бы всё было, если бы мы привели его в этот мир вместе.

Звали бы его тогда Коннором?

Выбрал бы он тогда путь ассасина?

И если ответить на этот вопрос отрицательно: «нет, не выбрал бы, потому что отец его тамплиер», то что же тогда следует сказать обо мне, кроме как: мразь, нелепость, межеумок[19]? Человек с расщепленной верой.

Но это человек, который решил, что не даст своему сыну умереть. Не сегодня.

Я облачился не в обычный свой наряд, а в темный балахон с капюшоном, потом поспешил в конюшню, оседлал лошадь и пустился прямиком к площади, на которой была назначена казнь — по грязным, битком забитым улицам, сметая горожан, не успевавших отпрыгивать с моего пути и грозивших мне вслед кулаками или оторопело глядевших на меня из-под шляп. И в конце концов толпа стала непреодолимой — толпа зевак, пришедших поглазеть на казнь.

И когда я подъехал, я подумал — что же я делаю, и понял, что не знаю. У меня просто было чувство, будто я спал и внезапно проснулся.

Там, на эшафоте, виселица дожидалась очередной жертвы, а внушительных размеров толпа предвкушала главное блюдо. Вокруг площади стояли лошади и экипажи, на которые, для лучшего обзора, взбирались целые семейства: трусоватые мужчины, низкорослые женщины с тощими, озабоченными лицами и неряшливые дети. Одни зеваки расположились на площади, другие отирались неподалеку: женщины сплетничали, собравшись в кружок, мужчины потягивали пиво или вино из кожаных фляжек. Всем хотелось увидеть, как повесят моего сына.

С одной стороны подъехал фургон, окруженный охраной, и внутри я заметил Коннора, а потом оттуда выскочил ухмылявшийся Томас Хики, выдернул Коннора и с издевкой произнес:

— А ты думал, что я пропущу твои проводы? Я слышал, Вашингтон тоже будет там.

Как бы чего не случилось.

Коннор, со связанными за спиной руками, бросил на Томаса взгляд, полный ненависти, и я снова поразился, как много в его чертах было от матери. Но вместе с непокорностью и отвагой сегодня в них был еще и. страх.

— Ты же сказал, что будет суд, — резко ответил Коннор, и Томас толкнул его.

— Предателям суд не положен. Ли и Хэйтем всё устроили. Так что тебе прямо на виселицу.

Я похолодел. Коннор пойдет на смерть, думая, что это я подписал ему смертный приговор.

— Сегодня я не умру, — гордо сказал Коннор. — Чего не скажешь о тебе.

Но говорил он уже через плечо, потому что охранники погнали его к эшафоту.

Шум покатился нарастающей волной, когда Коннора повели через толпу, которая пыталась схватить его и сбить с ног. Какой-то человек с ненавистью в глазах собирался нанести удар, но он был неподалеку от меня, и я перехватил его руку, больно заломил ее за спину и швырнул его на землю. Он глянул на меня в бешенстве, но мой взгляд из-под капюшона был еще свирепее, и человек осекся, поднялся с земли, и в следующий миг был смят и оттеснен бушующей, неуправляемой толпой.

А Коннора уже протащили дальше сквозь череду мстительных тычков, и я был слишком далеко, чтобы остановить еще одного человека, который вдруг кинулся вперед и схватил Коннора — но достаточно близко, чтобы рассмотреть его лицо; и чтобы прочесть у него по губам: