Подари себе рай - Олег Бенюх

Чарующая экзотика захватила Ивана и Сильвию после того, как в Шайене они сошли с поезда и автобус умчал их в горы. Казалось, ровное, монотонное плато будет тянуться бесконечно. И вдруг справа, почти на самом горизонте возникли снежные шапки далеких вершин. Они то слепили алмазным блеском снегов, то открывали голубые прожилки льда, то вспыхивали желто-фиолетовыми пятнами голых скал. Пассажиры автобуса, почти сплошь туристы, не скупились на восторженные возгласы: «Бесподобно!», «Потрясающе!». Организованной группы туристов не оказалось, и потому роль добровольного гида взял на себя уже бывавший в этих местах пожилой бодрячок в костюме заправского скалолаза с альпенштоком и рулоном страховочной веревки.

— Скоро появится пик Орла, — сообщал он, модулируя голос почти профессионально. — Это высшая точка в горной гряде Абсарока, одиннадцать тысяч триста пятьдесят три фута. Весь парк занимает северо-западный угол штата Вайоминг и частично простирается в Монтану и Айдахо. Территория его — девятьсот тысяч гектаров. Ландшафт сформировался шестьдесят тысяч лет назад в результате вулканической деятельности. Парк создан решением федерального правительства в семьдесят втором году. К вашим услугам дороги… тропы… стоянки… кемпинги…

Когда добрались до места, уже смеркалось.

— Я совсем опьянела! Здесь такой воздух — дышишь, словно живительную влагу пьешь. — Сильвия широко развела руки и запрокинула голову, глядя на редкие звезды. Иван молча любовался ею. Они сидели в легких креслах на терраске своего коттеджа, которая нависла над кромкой озера, покоясь на бетонных столбах. В слабых отсветах невидимой еще луны таинственно шептались волны. У Ивана защемило сердце — не за горами то время, когда он сможет увидеть ее, такую желанную, такую близкую, лишь во сне,

— Ты, Ванечка, сейчас подумал о чем-то печальном. — Она протянула руку, коснулась пальцами его щеки. Он вздрогнул — уже который раз она вот так запросто, без какого-то напряжения вдруг читала его мысли, угадывала настроение. — А я так люблю, когда ты веселый.

Последнюю фразу она произнесла как-то жалобно.

— Постоянно весел бывает либо безумный, либо дурак, — пошутил Иван, но шутка вышла фальшивая.

— Не хочешь говорить — не надо, — без упрека, напротив, успокаивающе произнесла она. — Я тебя и так чувствую. И знаю — одна я могу помочь тебе.

— В чем?

— Этого я пока не знаю. Знаю лишь, что помогу. И у тебя все будет хорошо.

— У нас, у нас! — воскликнул Иван горячо. Слишком горячо. Сильвия мягко коснулась пальцами его губ, встала.

— Пойдем в ресторан, милый. Наш автобусный гид говорил, что там готовят бесподобную форель на вертеле.

Форель действительно была хороша, подбор вин поражал изысканностью: и настроение Ивана и Сильвии внешне улучшилось. Тому способствовал негритянский оркестрик с замечательной трубой и виртуозами братьями-чечеточниками. Но потом, во сне Сильвия стонала, несколько раз произнесла одну и ту же фразу по-французски, которую проснувшийся Иван не понял. Впрочем, что могло быть хорошего во фразе, произнесенной резко, упрекающе. Равновесие духа они обрели только утром от конных прогулок. Иван привык к лошадям, полюбил их, когда мальчишкой в деревне пропадал летом в «ночном». А где так лихо научилась справляться и ладить с вороными и гнедыми Сильвия?

— Когда мне было десять лет, — девушка задумчиво глядела вдаль, словно перед ее мысленным взором развертывались те события, о которых она рассказывала, — меня украли цыгане. Полгода кочевала я с табором, научилась всему, что умеют они — гадать, петь, танцевать. Тогда и в лошадей влюбилась. Когда меня разыскали и вернули домой, единственные, о ком я тосковала, были они — добрые, верные четвероногие. А ведь в таборе за мной ухаживали три цыгана: пожилой (каким мне он тогда казался) тридцатилетний Лайко и два мальчика семнадцати и пятнадцати лет.

Потом папа подарил мне на мой одиннадцатый день рождения жеребенка — породистого арабского скакуна. Дала я ему имя Tourbillon. Он и был как вихрь — горячий, порывистый, молниеносный! И признавал одну меня.

— И-яяя, и-яяя! — дурашливо заржал Иван, ухватил Сильвию под мышки, легко усадил на закорки и поскакал по комнате. — Но, но, лошадка!

Сильвия легонько ударяла пятками по его бокам, действуя указательными пальчиками, как поводьями.

После завтрака каждый раз по новым тропам они отправлялись верхом то к Большому Йеллоустонскому озеру, то к одному из скоплений гейзеров — Нижнему, Среднему или Верхнему бассейну, то просто вдоль Большого каньона.

— И впрямь желтые! — воскликнула Сильвия, указывая на каменные стены каньона. — Отсюда, наверное, и название всего заповедника. И речка — какая она бурная и шумная!

Как завороженные, они долго смотрели с «Площадки художника» на Нижний водопад.

— Manifique! Formidable! — шептала Сильвия. — Устроила же себе природа стометровый душ!

— Красотища неправдоподобная! — вторил Иван. — Я хоть и никудышный фотограф, но не запечатлеть это — преступление против здравого смысла.

И он старательно щелкал и щелкал своим «ФЭДом», неизменно выбирая не тот ракурс и смазывая резкость. Однако, фотографируя Сильвию, не сделал ни единой ошибки, чему впоследствии при проявке и печати карточек не уставал удивляться.

Перед отъездом домой они решили устроить барбекю недалеко от «Площадки вдохновения». Устройством костра и рамы с вертелом занимался Иван, Сильвия мариновала мясо, готовила овощи. Долго выбирали место, собирали хворост. Поворачивая вертел над прогоревшим древесным углем, Сильвия поливала румянившиеся куски баранины, говядины, свинины белым вином. Насмешливо парировала критические стрелы Ивана: «Что бы ты понимал в высокой кулинарии! У нас мясо при жарке поливают водой только тогда, когда в округе на сто лье нет вина. Особого вина, для готовки». Накинув на плечи пледы (было прохладно), слушали в упавшей на горы темноте монотонную песню Верхнего водопада.

— Мясо — язык проглотишь! — нахваливал Иван.

Довольная Сильвия улыбалась. По его настоянию пили водку, он прихватил из Нью-Йорка бутылку «Московской», которую купил в посольской лавке. Внезапно откуда-то со стороны водопада подошли лось с лосихой. Стали шагах в пяти от немало удивленных такой смелостью людей и огромными блестящими глазами смотрели на едва красневшие угли.

— Прелесть какая! — Сильвия встала, протянула лосихе кусок булки. Та понюхала его, издала негромкий, глухой звук, но есть не стала.

— Ты дай ему, у них же патриархат! — засмеялся Иван.

— Ну да! — возмутилась Сильвия. Поколебалась с минуту и все же последовала совету Ивана. Сохатый с мягким царственным кивком принял угощение.

— Теперь и она возьмет.

— Надо же! — изумилась Сильвия. — Ты прав. Не всегда, не всегда! — запротестовала она.

Лоси с явным удовольствием полакомились еще и шоколадными вафлями. В знак благодарности лосиха дала себя потрепать по шее. Привязанные к ближним деревьям лошади, щедро накормленные перед барбекю, тем не менее с неодобрением косили глазами на беспардонное попрошайничество лесных пришельцев.

По возвращении в поселок у Сильвии испортилось настроение: в последние два месяца это происходило с ней довольно часто. Приняв душ, она облачилась в шаровары и свитер, уселась перед горящим камином и стала наблюдать за танцующими языками пламени. Все попытки Ивана как-то растормошить ее, просто разговорить наталкивались на безучастное молчание. Он налил в коньячные рюмки ее любимый «Реми Мартин», но она к нему даже не притронулась. Наконец свернулась калачиком в кресле и задремала. Иван бережно взял ее на руки, перенес на кровать. Сел за письменный столик, достал отчет о педагогической конференции в штате Алабама и о коллоквиуме в университете Беркли по работе с особо одаренными детьми. Но работалось плохо, Сильвия жалобно постанывала во сне, ворочалась, временами учащенно дышала. Он подходил к ней, успокаивая, гладил голову. Под утро, когда уже забрезжил рассвет, она очнулась ото сна, потянулась, улыбнулась совсем детской улыбкой. Протянула к нему руки: «Ванечка, как хорошо, что ты здесь. А то я тебя совсем было потеряла — во сне. Обними меня, любимый. Крепче, еще. Вот так! Как хорошо, что это был всего лишь сон!…»

Четырнадцатое июля, день взятия Бастилии, французская диаспора Нью-Йорка (совсем небольшая по сравнению с ирландской, итальянской или еврейской) отмечала весело и шумно. С утра в различных аудиториях проходили встречи по профессиям — от булочников и поваров до промышленников и профессоров. Симпозиумы или научные конференции проводились по двум обязательным темам: «Жанна д'Арк — величайшая француженка» и «Наполеон Бонапарт — величайший француз». Вечером на берегу Гудзона и в Гринвич-Виллидже был устроен фейерверк. Все французские ресторанчики, как правило небольшие — на двадцать пять-тридцать человек, резервировались заранее, и в этот вечер в них слышалась лишь французская речь. Сильвия заказала в ближайшем от нее «Mon Ami» несколько столиков и пригласила всех преподавателей школы. Улитки, лягушачьи лапки, артишоки, буйволиный язык в винном соусе — все это для россиян было в диковинку. Даже для завуча, даже для директора. Пиршество было в разгаре, когда к центральному столику, за которым разместились Валентина, Иван, Женя и Сильвия, подошел высокий, сухой старик. В петлице пиджака мерцал орден Почетного легиона.