Новый Мир ( № 8 2013) - Новый Мир Новый Мир

Жил на свете юный рыцарь

<…>

На прекрасных сарацинок

Юный рыцарь не глядел,

Был застенчив словно инок,

И под панцирем худел

<...>

Не снимал стальные латы

Он ни ночью и ни днем,

Но висели эти латы ,

Как на вешалке на нем

<...>

Был тот рыцарь однолюб

<…>

[И] сгорел он от любви <...>

Размер этой «Баллады», как и центральный образ, позаимствован у Пушкина, бедный рыцарь которого тоже был по-своему закован в свое однолюбие, так что перекличка с мотивом запертости налицо и там:

Жил на свете рыцарь бедный

<...>

На дороге у креста

Видел он Марию деву,

Матерь господа Христа.

С той поры, сгорев душою,

Он на женщин не смотрел,

И до гроба ни с одною

Молвить слова не хотел.

С той поры стальной решетки

Он с лица не подымал

<...>

Проводил он целы ночи

Перед ликом пресвятой

<...>

Возвратясь в свой замок дальный,

Жил он строго заключен

<...>

Не путем-де волочился

Он за матушкой Христа.

Но пречистая сердечно

Заступилась за него

И впустила в царство вечно

Паладина своего .

В свете «Гавриилиады» роман аскетического рыцаря, запершегося от земных женщин в стальную решетку, с пресвятой девой в конце концов впускающей его — на сугубо платонических началах — в свои небесные палаты, прочитывается вполне в духе интересующего нас топоса [7] . Так что лукавые знаки, подаваемые юному слесарю лирической героиней, обретают еще и этот, сакрально-кощунственный, пушкинско-евангельский ореол.

3

Архетипическая ситуация с ключом-фаллосом разработана в стихотворении очень тщательно. Мы уже отметили постепенность развертывания — загадывания / разгадывания — этого центрального тропа. Она соответствует поэтике непристойных загадок, рассмотренных Шкловским в статье «Искусство как прием» в качестве наглядного примера художественного построения вообще. При этом легкость намека, почти не нарушающего принятой игры в иносказание, достигается выбором решающей улики: ею служит не прямое указание на лишь брезживший до тех пор смысл, а сравнительно невинная «теплота на ощупь», хотя уже вполне тактильно-интимная, но по логике секса предшествующая вставлению и поворотам.

Лукавая иносказательность выдержана на нескольких уровнях сюжета. Так, мотив обращения с жизненными, в частности, любовными и семейными проблемами к посреднику-специалисту — мастеру, помощному зверю, трикстеру, волшебнику, богу любви — богато представлен в фольклоре и литературе. Магические помощники переносят героя в царство будущей невесты, помогают найти, отличить и покорить ее, предоставляют любовные напитки, обучают любовным заговорам.

Вспомним есенинского менялу, который переводит персидскую валюту в рубли, а объяснения в любви — даже не на фарси, а на язык взглядов и жестов:

Я спросил сегодня у менялы ,

Что дает за полтумана по рублю,

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное «люблю»?

<…>

Как назвать мне для прекрасной Лалы

Слово ласковое «поцелуй»?

<…>

Как сказать ей, что она «моя»?

И ответил мне меняла кратко:

О любви в словах не говорят,

О любви вздыхают лишь украдкой,

Да глаза , как яхонты, горят.

Поцелуй названья не имеет

<…>

«Ты — моя» сказать лишь могут руки ,

Что срывали черную чадру.

Роль помощников на свадьбе выполняют плотники из знаменитой эпиталамы Сапфо:

Эй, потолок поднимайте ,

О Гименей!

Выше, плотники , выше,

О Гименей!

Входит жених, подобный Арею,

Выше самых высоких мужей!

          (Перевод В.В. Вересаева)

В русском и славянском фольклоре аналогичной магической фигурой является кузнец, способный «сковать свадьбу», причем обращаются к нему с этой просьбой на «ты». Ср. заговор на скорую свадьбу:

Идет кузнец из кузницы, несет кузнец три молота. Кузнец, кузнец, ты скуй мне венец, ты скуй мне венец и золот и нов, из остаточков золотой перстень, из обрезочков булавочку. Мне в этом венце венчаться, мне тем перстнем обручаться, мне той булавкой убрус притыкать.

Античный Амур-Купидон поражает своими стрелами избранные им или кем-то из персонажей цели. Ближе к нашему сюжету — эпизод из гонконгской эротической кинокомедии «Секс и дзен» (1991, реж. Mайкл Мак), в котором врач пришивает герою конский член, делающий его завидным любовником [8] .

Аналогичная функция отводится и нашему юному слесарю — с одной существенной поправкой. Судя по всему, ему предлагается не столько изготовить для героини желанный — в порядке классической фрейдовской penis envy — орган, сколько предоставить ей в постоянное пользование ( Чтобы он <…> Никогда бы не терялся ) свой собственный. Переход от буквального, металлического, ключа к переносному, теплому на ощупь фаллическому построен очень искусно, а венчает эту метаморфозу катартический эффект оживания неодушевленного дотоле артефакта, напоминающий о таких сюжетах, как сотворение Галатеи или Буратино. Но если Пигмалион не становится Галатеей, а папа Карло — Буратино, то юный слесарь вроде бы призван послужить героине сам.

Выбор на эту роль именно слесаря мотивирован отчетливо мужскими коннотациями его профессиональной деятельности, ср. лимерик:

There once was a plumber from Leigh,

Who was plumbing his girl by the sea.

She said: «Stop your plumbing ,

There’s somebody coming!»

Said the plumber , still plumbing : «It’s me!» [9]

 Возвращаясь к юному слесарю, подчеркнем, что слияние в одной фигуре волшебного помощника и объекта вожделений героини дано полунамеком, в pendant к иносказательности самого образа ключа.

Под флагом поэтической условности проходят и такие аспекты ситуации, как снисхождение аристократки до аппетитного простолюдина. В традиционном фольклорном варианте ситуация, как правило, опосредуется соревнованием за руку принцессы, которое объявляет царь, обусловливающий брак решением трудной задачи.

Знаменитая ироническая вариация на этот мотив — баллада Гейне «Царь Рампсенит», где дочку фараона соблазняет, а затем получает в жены вор, располагающий волшебным ключом к сокровищам пирамид; фигурирует там и мотив руки:

Говорит царевна: «Вора Я поймала, да слукавил: Хвать его, а он в руке мне Руку мертвую оставил <...> У него есть ключ волшебный <...> Отпирает им он двери, И решетки, и ворота. Я не дверь ведь запертая —  И хоть клад твой сберегала, Да и свой-то клад девичий Нынче ночью прогадала» <...> Нашу дщерь ему в супруги Отдаем беспрекословно И наследником престола Признаем его любовно (пер. Л. Мея).