Квестер - Андрей Владиславович Немиров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, хреново!
2
Хрустел песок под его сапогами, шумела непокорная Река в высоких обрывистых берегах, и это были единственные звуки Нового мира, сопровождавшие грустные мысли Михаила Касьянова — Пахана…, к которым он постепенно пристраивал другие, более обнадёживающие. Да, теперь любое живое существо для него смертельно опасно, это так. Но ведь пока он жив и угрозы его жизни вроде нет. А это значит, что ему, Михаилу Касьянову, вновь подмигнула судьба, явно в него почему-то влюблённая. Она, эта строптивая баба, укокошила вокруг кучу народа, оставив его, Мишеньку-любимчика, в животе и здравии…. ради…, ради…. Ради чего? Не потому ль, что особенный он, Пахан, бабой-судьбой отмеченный? Как знать, мож и поэтому? Во всяком случае он жив, а Шамилька, судя по рассказам — не особенно, и это — очень жирный «плюс»!
Другой положительный момент — «луч». Что ж поделаешь: нет больше «луча», нет! Но его не было и до заселения Обители, и что? Появился же «луч»? Появился! Надо было только знать, где искать! И что ему мешает появиться вновь? Только отсутствие поблизости этих чёрных всадников, у которых его можно было бы отнять. Поэтому, надо что? Правильно: найти очередного черномазого кавалериста и отобрать у него «луч», с мясом вырвать!
А если вообще никого не осталось в живых после этой «трясучки»: ни людей, ни «рыцарей», а только он, Пахан и эта жалкая кучка человеческого дерьма? Тогда ведь он — единственный избранник и хозяин этого мира? Ну, это был бы вообще полный «шоколад»…, надо только как-то это дело разведать.
Словом, не так всё плохо. Главное — жив. Теперь нужно очень осторожно, не попадаясь никому на глаза, добраться до Обители, где наверняка многое ещё уцелело. Добраться и начать всё заново — и разведку, и строительство, и охоту на «рыцарей». А там — посмотрим, что будет!
Настроив себя таким образом, Пахан приободрился, крикнул что-то весёлое своей пастве, и они быстрее зашагали по скрипучему песку речного берега назад… нет, теперь, наверное, опять вперёд: на восток, к Обители…
3
А навстречу ему шли хмурый дед Пихто и страшно злой Шамиль. Они не разговаривали уже третий день, но и не разлучались. Днём они шагали, отмеряя километр за километром навстречу течению Реки по её обрывистому берегу, а ночью — глядели на звезды, сидя под деревьями. Ночью Шамилю становилось особенно тоскливо, и он принимался говорить в одиночку. Вначале о горах, о природе, о горных людях — своих односельчанах, родственниках и друзьях, об их историях и судьбах, о войне. Затем, разойдясь, начинал ругать деда и клясть его последними словами. Потом — в тысячный раз проклинал «это дерьмовое место», себя и свою судьбу. Потом молился, прося аллаха о спасении и избавлении от этой страны и от этого деда. После молитвы Шамиль, наконец, умолкал.
Так было и в этот раз. Только после продолжительного монолога — о своём детстве, об отце и матери, после припадка ругани и последующей тихой молитвы Шамиль вдруг запел. Он начал петь ту самую старую чеченскую песню, которая была ему вместо всей музыки мира. И эта песня, отцовская песня, вдруг начала петься так, что Шамиль, крепко зажмурив глаза, ясно увидел родительский дом, залитые солнцем горные луга, своих друзей и себя — маленького. Суровый бородатый боец не удержал крупных слез, они намочили шрамы на его щеках, а песня рвалась из горла, словно птица из клетки, и ничто не могло её остановить.
Но в любой песне, как и в жизни, есть начало, а есть конец. Кончились слова, а затем умолк, затих в ночи долгий последний звук. Наступила тишина. И тут впервые за последние три ночи Шамиль услышал голос деда:
— Спой ещё… сынок!
Что-то дрогнуло в душе Шамиля — не столько от пения, сколько от неожиданно прозвучавшего голоса этого старого слюнявого Пихты, про которого чеченец уже почти и думать забыл, и… от его «сынок…». Шамиль помялся немного, но всё же запел снова. Конечно, это уже была не та песня, ведь пел чеченец не себе, а постороннему слушателю. И пел теперь её Шамиль, как лучшую песню его страны, как гордость своего народа, стараясь, демонстрируя, показывая…
Вновь окончилась песня. И дед тихо сказал:
— Спасибо, сынок…! Однакося, не могёте вы, кавказцы, без показухи! Второй-то раз ужо не так спел-та, ага!
— Да што ты панымаэшь, дэд! — обозлился Шамиль. — Ваши-то пэсни — всэ шайтан прыдумал!
— Да трошки понимаю-то! А песни наши… — ответил Пихто и вдруг сам запел. Голосок его, тонкий от старости, стал выводить печальную песню о вольной птице, о любящей девице, о тяжёлой судьбе-разлучнице, да о людях злых…. И Пихто, певший её, тоже вспоминал дом свой в Кочегурах, бугор, на котором он стоял, да видные оттуда хитроумные извилины речушки, что текла внизу. Такие же прихотливые были те извилины, как и песня эта…
Длинная была песня, но и она кончилась. Наступила тишина, и Шамиль, снова смахнув слезу, но, верно желая сравнять какой-то, одному ему ведомый «чеченский счет», пробурчал:
— Чэго за пэсни у вас: воете, как коты улычные!
Старик, улыбнувшись, промолчал.
Утром они встали и вновь пошли навстречу течению Реки.
4
Все знают, что идти по песку тяжело. Ноги быстро устают, тело наваливается само на себя удвоенным весом и от всего этого кажется, что не только сам идёшь, но ещё и несёшь кого-то: невидимого, но очень тяжёлого.
Это на Земле. Там есть мышцы и усталость.
А в Бестерленде ничего этого нет.
А идти по песку всё равно — тяжело.
Тестер уже и не верил в то, что эта долбанная пустыня когда-нибудь кончится. «Может быть, что-то произошло у них там с главным
