Неизданный Федор Сологуб - Маргарита Павлова

Чем дальше живу, тем более люблю жизнь, хочу работать, и так много замыслов.

Многое люблю в жизни, — но что же из того.

Богато уставленный всякими яствами стол, — но все эти яства вдруг обратились в пепел, — вот что мне осталось после ее ухода от жизни.

Такая жизнь, на что она мне!

Да и нет нам места в жизни, ни ей, ни мне. Не дают места, а пробиваться локтями, зубами, когтями мы не умеем.

Живешь, всем чужой, никому не ведомый. Надо умереть, чтобы узнали.

«Ванька Ключник»[668] ей сначала не нравился. Отталкивала грубость и вульгарность русской части, чрезмерный реализм русского естества.

Кое-что я поэтому смягчил.

Потом она же хлопотала о постановке[669].

Она выбрала и расположила стихи в книгах «Земля Родная», «Фимиамы», «Соборный Благовест», «Небо Голубое»[670].

«Земля Родная» и «Фимиамы» — названия, придуманные ею, также «Небо Голубое».

Печатать «Соборный Благовест» ей теперь не хотелось.

Инсценировать «Войну и мир» — ее мысль[671].

Она вела переговоры с изд<ательством> «Польза» (Антик) о книжках «Маленький человек» и др.[672]

С Фридом и др. о кинедрамах по моим романам и рассказам[673].

Инсценировать «Мелкий бес» — ее мысль[674].

Говорила иногда:

— Отчего мы не встретились раньше! Все бы тогда было иначе.

Да, вся судьба изменилась бы.

Дремлют иногда в небесах ангелы обручения.

Или такова воля Божия?

«Господи, прости мне»…

«Камень, брошенный в воду» — она очень хотела кончить самоубийством, — бросилась в воду. Я настоял едва-едва, чтобы кончалось иначе[675].

И вот она сама — камень, брошенный в воду.

Люди, разговаривавшие с нами о моих книгах, драмах, переводах моих книг — становились часто ближе к ней, чем ко мне.

Так, дружба с Розенфелыюм и О. Миртов[676], с Фегою Фриш[677], с А. Р. Кугелем[678].

Постановка «Заложников Жизни» ей была и радость, и мука.

Самовольство Мейерхольда и Головина чрезвычайно огорчало ее[679].

Жилось голодно, когда мы весною 1921 г. пошли первый раз в эстонскую миссию.

Понесла шитую белую скатерть.

Орг не взял, но дал продовольственный пакет[680].

В Летнем Саду раскрыли и стали есть — сыр, печенье.

Были рады человеческой пище и человеческому отношению.

Очень радовала ее «Одна Любовь»[681].

Ей непременно хотелось, чтобы в эту книгу вошли некоторые триолеты. Я это исполнил, переделал их, чтобы не повторять того же слово в слово[682].

«Свирель» вся написана, чтобы ее позабавить[683].

Голодные были дни. Заминка с пайком.

Ходил на Сенную, на последние гроши, на размененные по секрету от нее германские марки купить что-нибудь вкусное. И по дороге сложил не одну бержерету.

Первые же бержереты написаны по ее желанию для вечера в Институте, где она занималась языками и литературой.

Название «Слепая Бабочка»[684] от ее слов о женской любви, в ответ на мои слова в горькую минуту:

— Зачем же ты меня полюбила?

Она сказала:

— Разве мы что-нибудь знаем об этом? Мы — как слепые бабочки.

Ф. Сологуб и Е. И. Замятин

Переписка

Творческое и личное общение Евгения Замятина с Федором Сологубом начинается вскоре после того, как Замятин в сентябре 1917 г. вернулся в Петроград из Англии. Самая ранняя известная нам дата их возможного личного знакомства — 19 мая 1918 г., когда Сологуб и Замятин вместе выступали на литературном утреннике «Земля у современных русских поэтов»[685]. Во второй половине 1918 г. Замятин и Сологуб принимают активное участие в работе «Союза деятелей художественной литературы»[686].

В начале 1920-х годов Замятин и Сологуб встречаются на заседаниях Правления Петроградского отделения Союза писателей, на литературных вечерах, входят вместе в жюри литературного конкурса. 12 августа 1923 г. Евгений Иванович сообщил жене Людмиле Николаевне[687]: «„Петроград“[688] объявляет конкурс на роман. В жюри Сологуб и я, и критики Горнфельд, Раз<умник>-Иванов и Эйхенбаум»[689]. Замятин бывает в гостях у Сологуба. В биографических записях Анны Андреевны Ахматовой, сделанных П. Н. Лукницким, читаем: «2-го марта вечером была у Ф. К. Сологуба; было очень скучно („скучнее, чем на эстраде“), было много чужих. АА (Ахматова. — А.Г. и М.Л.) не выдержала и сбежала вместе с Замятиными. Они повели ее в Союз драматических писателей, где было еще скучнее…»[690]

Встречи Сологуба и Замятина продолжаются летом 1924, 1925 и 1926 годов: Сологуб снимал дачу в Детском Селе (Царское Село) по адресу: Колпинская ул., дом 20, кв. 5. В этом же доме жил Р. В. Иванов-Разумник — известно, что Замятин часто навещал его в это время.

Для Замятина Сологуб в эти годы остается «живым классиком», в нем Замятин видит «единственный уцелевший мост, который связывал нас с славным прошлым русской литературы»[691]. Внимание к творчеству Сологуба восходит к началу пути Замятина в литературе. 7 сентября 1913 г. он цитирует Л. М. Василевского: «…у меня на руках был соверш<енно> случайно № „Бирж<евых> Вед<омостей>“. Утренний выпуск. Там фельетон Л. Василевского о поэзии и литературе. Читаю о том — о сем, и между прочим фразу: „нельзя сказать, что в литературе нет талантов… В наше время, когда пишут Л. Андреев, Мережковский, Сологуб… Когда появилась плеяда таких молодых, как И. Шмелев, Саша Черный, Замятин, Винниченко и др. и затем удовлетворенно заметил: Cornme çа“[692]. Вырезал и спрятал»[693].

Отзывы о творчестве Сологуба часты в литературно-критических работах Замятина; первый из них — в рецензии на первый и второй сборники «Сирин» — относится к 1914 г. Замятин писал: «Очень просты, непривычно-просты стихи Ф. Сологуба в первом сборнике. Не идет к Сологубу простота, несложность. Все равно, что Мефистофеля нарядить почтенным немецким буржуем, в зубы — трубку, в руки — кружку пива. Не плохо — а не Мефистофель, нет»[694]. В 1918 г. Замятин скептически отзывается в статье «Скифы ли?» о патриотических стихах Сологуба времен первой мировой войны (сб. «Мысль». Пг., 1918. Подпись: Мих. Платонов).

Наиболее развернуто свои взгляды на творчество Сологуба Замятин высказал в выступлении на юбилейном вечере писателя 11 февраля 1924 г. (см. о нем подробнее в примеч. к 3-му письму Сологуба к Замятину[695]). Позднее статья, первоначально носившая название «Morbus rossica», вошла под названием «Белая любовь» в сборник статей «Современная литература», выпущенный издательством «Мысль». В статье Замятин утверждал, что художник всегда романтик и бунтарь, еретик, для которого нет ничего непогрешимого. Для автора Александр Блок и Федор Сологуб — «рыцари одного ордена», их путь — путь служения «белой любви». «Эта белая любовь, требующая все или ничего, это нелепая, неизлечимая прекрасная болезнь — болезнь не только Сологуба, не только Дон-Кихота, не только Блока (Блок именно от этой болезни и умер) — это наша русская болезнь, „morbus rossica“»[696].

Замятину, тонкому стилисту, в творчестве Сологуба импонирует «европейское» — «перегиб от каменнейшего, тяжелейшего быта — в фантастику»; умение смешивать «крепчайшую вытяжку бытового языка с приподнятым и изысканным языком»[697]. Но еще ближе Замятину то, что «при всем европеизме» — «под строгим, выдержанным европейским платьем Сологуб сохранил безудержную русскую душу».

Сохранился любопытный документ — письменный отзыв об этой статье редактора сборника «Современная литература» Р. В. Иванова-Разумника, являющийся оригинальной попыткой представить возможную реакцию Сологуба на посвященную ему статью. Приведем соответствующие отрывки из этого письма (от 7 февраля 1924 г. — то есть за четыре дня до юбилейного вечера): «Евгению Ивановичу — привет и „Белая любовь“. Я думаю, что статью для сборника так и надо озаглавить, а если „богомольная важная дура“[698] запротестует — тогда и изменить. Теперь не о статье, а о речи, которую будет слушать Сологуб. У меня вчера была юмористическая идейка: вечером, за чаем, вместе с Сологубом проредактировать статью с точки зрения сологубовской цензуры. Вот было бы занятно! Но воздержался. А потому пишу только о своем впечатлении с сологубовско-цензурной точки зрения. Ну, конечно, — все о Блоке его кольнет, потому что он очень не любит Блока („хороший поэт, но не русский, — немец“). Вот Сологуб и Гоголь (в конце речи) — это другое дело. Сологуб и Щедрин — очень обидно: нет более бранного слова для Сологуба, чем Щедрин. Хорошо еще, что нигде нет „Сологуб и Белый“, „Мелкий бес“ и „Петербург“: это было бы для него самое обидное, настолько не выносит он „Петербурга“, да и вообще Белого. В статье — все можно и должно сохранить; а в речи — кое-что можно и проглотить. Например — Раблэ, Свифт, Щедрин — самые нелюбимые писатели Сологуба, он бранил их мне не раз и сердито. Так что сравнение с ними может принять за обиду. Затем еще одно место, в котором заинтересован я: то, что говорится о продолжении романа „Мелкий бес“ и о дальнейшей судьбе Передонова. От кого Вы про это слышали? Если только от меня, если Сологуб другим не рассказывал так подробно содержания этого романа in spe[699], то боюсь, как бы не вышло неловко. Он спросит: а откуда Вы знаете о содержании третьей части предполагаемой трилогии? И будет иметь право сердиться на меня, так как подробно рассказывал о содержании этого романа — в частной беседе. <…> „Все вышеизложенное“ было сказано, само собой разумеется, с птичьего дуазо[700] сологубовской цензуры, а не с моей точки зрения. С этой, последней — я бы очень возражал против всего эпизода „Сологуб — Блок“, так как думаю, что они — совсем не братья, а враги, что они совсем разных орденов, что Прекрасная Дама — совсем не Дульцинея и так далее. Но это — тема для целой статьи, а не для письма»[701]. Как видно из рукописного варианта статьи и опубликованного текста, Замятин почти не сделал в ней сокращений, рекомендованных ему Ивановым-Разумником, сочтя, очевидно, их слишком значительными (были сокращены только фраза, относящаяся к Блоку и Сологубу: «они братья», и весь эпизод, рассказывающий о продолжении «Мелкого беса»)[702].