Имя мне – Красный - Орхан Памук

Я узнаю́ сделанные им рисунки не столько по стилю, сколько по выбору предмета, и даже еще скорее – по умению видеть то, на что никто, кроме него, не обращает внимания. Я со спокойной душой могу поручить ему одному целый рисунок – от разметки страницы до раскрашивания мельчайших деталей. Так что после моей смерти именно он по праву должен встать во главе мастерской. Однако он до того тщеславен и самолюбив, настолько свысока смотрит на других художников, что ему не удастся руководить ими, – все разбегутся. Собственно говоря, будь его воля, он со своей невероятной жадностью до работы сам делал бы все рисунки до единого. И справлялся бы! Он большой мастер. Дело свое знает прекрасно. Любит себя. Счастливец, да и только!

Однажды, без предупреждения зайдя к нему домой, я увидел, как он работает. По всей комнате, на подставках, досках и подушках, были разложены рисунки: страницы из книги, которую мы готовим для султана, из кыяфетнаме для какого-нибудь тупоголового, презирающего нас европейца, одна из трех страниц, заказанных возомнившим о себе пашой, листы для муракка и даже наброски, которые Лейлек делал для собственного удовольствия. Были там и изображения непристойных сцен. Высокий, тощий Лейлек трудился как пчела, бегал от рисунка к рисунку и что-то напевал, успевая между делом ущипнуть за щеку смешивающего краски подмастерья. Порой он добавлял в рисунок что-нибудь забавное смеха ради, показывал нам с подмастерьем и сам смеялся, искренне восхищаясь собой. Другие художники при моем появлении прекращали работу, чтобы выказать мне уважение, Лейлек же, напротив, только рад был лишний раз показать мне в деле свой дар, дар Аллаха, и мастерство, плод упорных трудов. При этом он делал все так быстро, что угнаться за ним, наверное, смогли бы лишь семь или восемь других художников, работающих одновременно. Я поймал себя на мысли: если убийца действительно один из трех моих мастеров, то я предпочел бы, чтобы им оказался Лейлек. В годы ученичества он приходил ко мне по пятницам, и я не радовался ему так, как Келебеку.

Своим неразборчивым вниманием ко всевозможным странным мелочам и особенностям Лейлек похож на европейских мастеров. Однако, в отличие от них, он не воспринимает и не рисует каждое человеческое лицо как нечто особенное и уникальное. Мне кажется, он потому не придает значения лицам, что тайно или явно презирает всех людей. Покойный Эниште наверняка не ему поручил нарисовать лицо султана.

Даже толкуя о самых важных предметах, Лейлек не может удержаться, чтобы не пририсовать где-нибудь в уголке подозрительного вида собаку, не имеющую никакого отношения к сюжету, или какого-нибудь паршивого нищего, который своим жалким одеянием принижает богатство и пышность изображенной на миниатюре церемонии. Он настолько уверен в себе, что не боится подтрунивать над предметом рисунка и над самим собой.

– Убийство Зарифа-эфенди напоминает историю Юсуфа, которого бросили в колодец завистливые братья, – заметил Кара. – А то, что случилось с Эниште, заставляет вспомнить нежданную смерть Хосрова от руки сына, положившего глаз на его юную жену Ширин. Все говорят, что Лейлек обожает рисовать сражения и кровавые сцены смерти.

– Полагать, будто избираемые художником предметы что-то говорят о свойствах его души, – значит совершенно не понимать ни меня, ни моих мастеров. Что рисовать, решаем не мы, а заказчики, избирающие всегда одно и то же. Выдать нас может другое – те тайные чувства, которые мы вкладываем в свои работы. Свет, словно бы сочащийся из глубины рисунка; нерешительность или гнев, о которых можно догадаться по тому, как расположены на странице люди, кони и деревья; томление и печаль тянущихся к небу кипарисов; смирение и покорность, читающиеся в настенных изразцах, которые мы вырисовываем с губительным для наших глаз тщанием… Это и есть наши тайные знаки, а вовсе не какие-нибудь лошади, похожие друг на друга как две капли воды. Если художник рисует норовистого, порывистого коня, это не значит, что сам он порывист и нрав у него буйный. Стремясь сделать безупречный рисунок лошади, художник показывает, в какие цвета окрашена его любовь к жизни, выражает любовь к миру и его Творцу, вот и всё.

42. Меня зовут Кара

Весь вечер мы с мастером Османом провели за разговором о художниках и рисунках из книги Эниште, попутно рассматривая книжные страницы. Одни из них были полностью закончены и снабжены текстом, на других рисунки еще не раскрасили, на третьих по какой-то причине незавершенным осталось даже изображение, сделанное пером. Из отдельных надписей становилось понятно, что они не имеют никакого отношения ни к одной из двух наших книг, – очередное доказательство того, что и каллиграфы тоже тайно работали на стороне, чтобы добыть несколько лишних акче. Обыск домов закончился, но только мы уверились, будто стражи, старавшиеся вести себя учтиво (что удавалось им не всегда), больше нас не побеспокоят, как один из них, наиболее самоуверенный, снова вошел в комнату и протянул мастеру Осману листок бумаги.

Сначала я не обратил на это особого внимания, подумав, что кто-нибудь просто решил таким способом передать главному художнику письмо с просьбой взять сына в подмастерья. Ничего удивительного, начальствующих над дворцовыми мастерскими, будь то книжная или любая другая, всегда осаждают такими прошениями. Свет, проникавший сквозь открытую дверь, был тусклым, значит, солнце, ярко светившее с утра, скрылось за облаками. Чтобы дать отдых глазам, я делал упражнение, которое придумали мастера Шираза, боявшиеся ослепнуть в молодом возрасте: пытался смотреть вдаль, ни на чем не сосредоточивая взгляд. И тут я вдруг понял, что мне знаком оттенок листка, на который удивленно смотрел мастер Осман, да и сложен он точно так же, как те письма, что Шекюре передавала мне через Эстер. Мое сердце забилось быстрее. «Какое совпадение!» – чуть было не сказал я – тем более что к записке, как и к первому письму Шекюре, был приложен рисунок!

Рисунок мастер Осман оставил себе, а записку – какой же я болван, не понял сразу, что она от Шекюре! – протянул мне.

Кара, господин мой! Я попросила Эстер порасспрашивать Кальбийе, вдову покойного Зарифа-эфенди. Та показала Эстер листок с рисунком, который я сейчас посылаю тебе. Я сама пошла к Кальбийе, долго просила ее, умоляла, и в конце концов она согласилась отдать мне этот рисунок. Надеюсь, он пригодится. Его нашли в кармане несчастного Зарифа-эфенди, когда тело вытащили из колодца. Кальбийе клянется, что никто никогда не просил ее покойного мужа рисовать лошадей. Кто же тогда их нарисовал? Стражники обыскали дом. Мне кажется, что дело срочное, поэтому посылаю рисунок с ними. Дети целуют тебе руку. Твоя жена Шекюре.

Последние три слова я перечел несколько раз, глядя на них с таким восхищением, словно это были три дивные красные розы, распустившиеся в чудесном саду. Потом я перевел взгляд на рисунок, который мастер Осман изучал под увеличительным стеклом. Хотя чернила сильно расплылись, я сразу понял, что это такое: лошади, нарисованные одним движением, как делали старые мастера, чтобы набить руку.

Молча прочитав письмо Шекюре, мастер Осман спросил:

– Кто сделал этот рисунок? – И сам себе ответил: – Конечно, тот самый художник, который нарисовал коня для покойного Эниште.

В самом ли деле он был в этом уверен? И потом, мы не смогли точно определить, кто нарисовал коня для книги Эниште. Отыскав среди девяти рисунков нужный, мы снова стали внимательно его разглядывать.

Это был гнедой конь, такой красивый, что невозможно насмотреться. Впрочем, так ли уж я прав, употребляя это выражение? У меня было полным-полно времени, чтобы вдоволь насладиться этим рисунком – сначала вместе с Эниште, потом в одиночку, – но я никогда не задерживался на нем надолго. Да, это был красивый конь, но самый обыкновенный, такой обыкновенный, что мы даже не смогли понять, кто его нарисовал. Масти он был не темной, а светло-гнедой, каштановой с еле заметным красноватым оттенком. Точно таких же коней я несчетное число раз видел на книжных страницах, так что не оставалось никаких сомнений: художник сделал рисунок не задумываясь, по памяти.

Таким этот конь был для нас прежде, до того, как мы узнали, что в нем заключена тайна. Теперь же я видел в нем могучую красоту: она пробуждала в душе желание жить полной до краев жизнью и познавать мир. «Кто тот дивный художник, что нарисовал коня таким, каким его видит Аллах?» – спрашивал я сам себя, словно на миг забыв, что этот самый художник и есть гнусный убийца. Конь был словно живой, но в то же время я знал, что это рисунок, и оттого во мне рождалось ощущение единства и безупречности.

Мы стали сравнивать коня из книги Эниште с расплывшимися от влаги конями на листке, присланном Шекюре, и сразу поняли, что их нарисовала одна рука. Позы гордых, сильных, грациозных животных говорили не о движении, а о покое. Я почувствовал, что скакун из книги Эниште вызывает у меня восторг.