Страх полета - Эрика Джонг

Attends moi, cheri.

Sally[54]

Сама себя жди!

Но как я могла предъявить Чарли письмо, которое я извлекла из его не слишком свежего белья? Поэтому вместо этого я прибегла к фабиановской политике наблюдательного выжидания. Я хранила в тайне свое негодование. Я хотела одержать над ним победу, постепенно, шаг за шагом выманивая его из раковины.

В июне мы вместе отправились в Европу. Чарли поехал на конкурс дирижеров в Голландию; я планировала заехать к друзьям в Йоркшир и встретиться со старушкой Пиа во Флоренции, чтобы потом поболтаться в Южной Европе, а после повидать мою сестру Рэнди на Ближнем Востоке. Мы с Чарли намеревались две недели побыть вместе в Голландии, а потом отправиться каждый по своим делам. Он бы вернулся домой дирижировать ораторией на каком-то там фестивале искусств, но это еще было неточно. Втайне я надеялась, что все сложится удачно, и мы вместе попутешествуем по Европе до конца лета.

Мы плыли на старой посудине «Куин Элизабет», вторым классом. Нас не хотели поселить вместе, пока мы не представим письменное доказательство того, что мы супруги (чего, естественно, мы сделать не могли). Кроме того, Чарли был жутко жадным. Из экономии он взял одно место в четырехместной каюте с тремя стариками, и мне ничего не оставалось, как взять место в четырехместной каюте с тремя старухами. Каюта была без окон и прямо над двигателем. Моими спутницами были старая немка, похожая на старую Бухенвальдскую Суку, тщедушная французская медсестра, которая оглушительно храпела, и пятидесятилетняя английская учительница в твиде, кардигане и босоножках. Она душилась одеколоном «Английская Лаванда», и мы просто вымирали.

Самой главной проблемой нашего пятисполовинойдневного путешествия было найти место, где мы могли бы потрахаться. Моя каюта исключалась, поскольку французская медсестра весь день дрыхла, а англичанка и немка отправлялись на покой в девять часов вечера. Раз мы попробовали пропустить ланч, чтобы воспользоваться каютой Чарли, пока трое старых кретинов завтракают, но один из них вернулся в самый неподходящий момент и злобно забарабанил в дверь. Нам пришлось облазить весь корабль в поисках подходящего места. Это оказалось нелегкой задачей. Думаете, легко найти укромное местечко на такой старой посудине, переполненной трещинами и щелями, как «Куин Элизабет»? Отнюдь. Все кладовые на палубе были закрыты, спасательные шлюпки были подвешены слишком высоко, и на них невозможно было взобраться, в комнатах отдыха было слишком много народу, в детских комнатах копошились младенцы, едва начинающие ходить, и — ни одной пустой каюты. Я предложила использовать одну из кают первого класса, пока ее хозяева отлучатся, но Чарли трусил.

— А вдруг они вернутся? — спрашивал он.

— Они скорее всего так смутятся, что ничего нам и не скажут, а может, подумают, что мы ошиблись каютой, а, пока они отыщут стюарда, мы уже убежим.

Господи, какой же я была практичной по сравнению с Чарли! И каким же он был трусливым котом! Мой страх полета не мешал мне летать на самолетах, хотя каждый раз, поднимаясь в воздух, я пребывала в полуобмороке от ужаса, но его страх полета был таким сильным, что он и близко не подошел бы к самолету. Так что ничего у нас с этим не вышло.

Но мы все-таки нашли место. Единственное укромное место на судне. И идеальное место — и в символическом, и в практическом смысле (хотя там и не было постели): это была еврейская молельня во втором классе.

— Это просто фантастика! — завопила я, когда мы включили свет и сообразили, что это за комната. Какая обстановка! Скамьи! Звезда Давида! И даже Тора — Боже помилуй! Я возбудилась.

— Я притворюсь, что я девственница-весталка или что-нибудь в этом роде, — сказала я, расстегивая его ширинку.

— Но здесь дверь не запирается! — запротестовал он.

— Да кто сюда придет? Уж точно, не все эти белые американцы-путешественники и не команда англичан-англиканцев. К тому же, мы можем выключить свет. Те, кто сюда заявятся, подумают, что мы тут давидствуем, и тому подобное. Что они понимают в еврейской религиозной службе?!

— Они скорее всего спутают тебя с неопалимой купиной, — фальшиво сказал он.

— Очень смешно, — сказала я, сняла трусики и выключила свет.

Но перепихнуться перед божьими очами нам удалось лишь раз, потому что на следующий день, когда мы вернулись в наш маленький храм любви, мы обнаружили, что он заперт. Мы так и не узнали, почему. Чарли, разумеется, был уверен (на свой параноидальный манер), что кто-то сфотографировал наши игры и записал на пленку все наши стоны. Остаток путешествия Чарли провел в панике. Он был убежден, что в Гавре нас встретит отряд Интерпола.

Вторую половину водного путешествия я жутко скучала. Чарли просидел ее в шезлонге, просматривая партитуры и дирижируя воображаемым оркестром, а я наблюдала за ним, кипя от затаенной ненависти к Салли, которую, я была уверена, он собирался повидать в Париже. Я пыталась избавиться от этой мысли, но она все время всплывала на поверхность, как пакетик из-под леденцов в озере Централ-Парка. Что я могла сделать? Я пыталась сочинять, но не могла сосредоточиться. Я могла думать только о Салли, об этой прилипале. Она держала Чарли на крючке точно так же, как Чарли держал меня. Будь проклято это несовпадение в выборе, к которому сводятся все проблемы в любви. Столько крутится вокруг народу, а ты всегда попадаешь не на тех людей, не в те места и не в то время. Те, кого любят, получают еще больше любви, а те, кого не любят, — еще меньше. По мере приближения к Франции, я все больше убеждалась в последнем.

Разумеется, на конкурсе дирижеров Чарли с треском провалился. На первом же туре. Невзирая на все его демонстративные занятия, он никогда не мог как следует запомнить партию. Он не рожден был дирижером. На сцене он всегда прихрамывал и был таким же неуклюжим, как в ту нашу первую ночь в постели. Он сгибался в три погибели. Он сутулил плечи и прогибал спину, отчего напоминал мне перепеченный кекс, растерявший свою пышность. Кстати, в этом он сильно отличался от Брайана. Очень часто я наблюдала за ним во время выступлений и думала, что, если бы у него была хоть сотая доля брайановой самоуверенности, он был бы неотразим. Правда, у Брайана не было способностей к музыке. Но если бы можно сложить их дарования! Черт возьми, почему я всегда встречаю таких мужчин, из которых можно получить что-то стоящее, только сложив их с кем-нибудь еще? Может, в этом и заключается мой Эдипов комплекс. Мой отец и мой дед. Мой отец, когда у него случались неприятности, как сумасшедший бросался к фортепиано, а мой дед, раскаленный, как бенгальский огонь, проповедовал то марксизм, то модернизм, то дарвинизм, то какой-нибудь еще «изм» — как будто вся его жизнь зависела от этих догм.