Живой пример - Зигфрид Ленц

Как вмешаться в такую ситуацию, какими словами можно прервать сцену, которую считаешь безобразной? Особенно, когда ты один против многих?

Валентин Пундт в развевающемся от ветра пальто протянутой рукой прорывает кольцо и первым делом кричит: «Прекратить!», потом спрашивает: «Что здесь происходит?», а потом снова кричит: «Прекратить!», затем повелительно вздымает руку — жест, которым, быть может, удается усадить на скамейку расшалившихся школьников, но который здесь, на скользких досках причала, не производит решительно никакого впечатления на бесчинствующих подростков. Он подходит к предводителю. Он угрожает ему. Он говорит:

— Если вы сейчас же не перестанете приставать к прохожим, я позову полицию.

Он резко поворачивается к стоящим от него в двух шагах перепуганным прохожим, которые держат друг друга за руку, и уже готов с соответствующим выражением лица вывести их из круга опасности, как один из парней произносит:

— Вот так чувачок! Хуберт, ты только погляди на этого хипаря!

А другой, в расшитой дубленке, добавляет:

— Вроде староват для таких фортелей, как ты считаешь, Хуберт?

Старый учитель хочет ответить, у него явно вертится на языке слово, которое объяснило бы этим юнцам, что он о них думает, но и гневное движение руки кажется ему достаточным, красноречивый жест, выражающий все его презрение: мол, вы не стоите даже и бранного слова.

И он двинулся было к берегу, к фонарям. Однако поворачиваясь, он вдруг взмахивает руками, не оттого, что поскользнулся на мокрых досках, а потому, что кто-то подставил ему подножку — резкий удар по голеням, и он падает, неудержимо, но как-то замедленно, словно в рапидной съемке, и кажется, он успеет прижать к груди руки, чтобы самортизировать падение. И в самом деле, ему это удается: едва растянувшись во весь рост, он тут же поднимает голову, ищет глазами и находит свой портфель, на котором, будто на пойманном зверьке, чтобы не дать ему убежать, уже стоит сапог на высоком каблуке. Пундт пытается подползти к портфелю. Его взгляд поднимается не выше чьих-то колен, обтянутых узкими кожаными штанами. Первый удар попадает под ключицу, потом он чувствует несколько ударов по ребрам и еще успевает подумать: «Какие твердые носы у их башмаков», как сильнейший удар за ухо пронзает его насквозь, боль эхом прокатывается по всему телу и заставляет его замереть, вытянув голову, словно он сосредоточенно вслушивается в ее непрерывные отзвуки. Руки, на которые он опирался, разъезжаются в стороны, плечи сникают, и он ничком распластывается на скользком помосте, подтягивает одно колено, получает удар, перекатывается на бок и снова вздрагивает от удара. В его теле до тех пор еще сохраняется какое-то напряжение, какая-то скованность, он даже пытается приподнять плечо — пока новые удары не попадают ему в висок и по подбородку, тогда пальцы его разжимаются, тело обмякает, исчезает судорожность, он окончательно повержен.

Теперь им бы надо бежать, кое-кто из них уже ждет сигнала, чтобы смыться, но тот, кого они называют Хубертом, склоняется над Пундтом, отодвигает заточенным стальным прутом воротник пальто, закрывший лицо, долго, изучающе рассматривает его, сосредоточенно, почти торжественно что-то обдумывает. Потом стучит своим стальным прутом по борту одной из лодок и говорит:

— А ну-ка, давайте! — И так как они его еще толком не поняли или не решаются понять, он без слов, жестами объясняет им свой план — столкнуть лодку в воду, швырнуть в нее старика и пустить по течению невидимого во тьме Альстера.

Они стоят неподвижно ровно столько, сколько им можно себе это позволить: он ведь не повторит своего приказа. И вот они обрубают бензеля, снимают с лодки брезент, переворачивают ее и кормой вниз сталкивают на реку. Лодка зачерпывает воду, кренится на бок, качается на волнах. Одному из них приходится лечь на живот, чтобы удержать ее. Позади них, уже в свете фонарей, все еще держась за руки, убегают те двое прохожих. Пусть бегут, а теперь поскорей! Ногами вперед спускают они Пундта в лодку, словно мешок, на какой-то миг он вроде бы опирается спиной о среднюю банку, но тут же валится к борту.

— Конец, где конец?

Чуть потравив веревку, они ведут лодку вдоль причала, все разгоняя ее ход и тем самым определяя направление: за кормой уже завихряются пенистые бурунчики, и тогда последним рывком, энергичным движением они отбрасывают веревку и глядят, как она плашмя шлепается в воду. Им наплевать, куда понесет лодку, когда она, закачавшись на мелкой боковой волне, войдет в конце концов в стремнину. Их шаги громыхают по доскам причала, но это уже не танцевальный шаг, не современный балет, а шаги бегства.

— У кого портфель?

Парень с лисьей мордочкой и длинными, словно шторки, ресницами, вяло огрызаясь: «Почему я, почему всегда я?», поворачивает назад. И как только портфель оказывается у него под мышкой, он припускает со всех ног, думая только об одном — как бы поскорее удрать, выбраться из парка, подняться по асфальтированному проходу на улочку с тесно стоящими уютными домишками, которые в самое ближайшее время будут снесены «ради новой планировки жилых массивов». Там, возле строительного вагончика на колесах с литыми покрышками, стоят экскаватор, гусеничный трактор, седельный тягач, их надо миновать, а потом перелезть через осыпающиеся развалины каменной стены и добежать до входа в подвал дома, из которого уже выселены все жильцы.

Ободранный прилавок, рассохшиеся брошенные бочки — тут когда-то была молочная. Парень с лисьей мордочкой притворяет за собой дверь и пробирается в потемках ощупью. Его ладонь ползет по запотевшей, выкрашенной маслом стене: со старых водопроводных труб падают капли. Сейчас будет ниша, потом дверь, а за дверью должны быть они.

Они уже тут. Они расположились полукругом на ящиках и бочках, отсветы свечного пламени скользят по мокрой одежде, вспыхивают в пивных бутылках. Затхлость и сырость. Они сидят, широко расставив ноги, утомленные, но довольные собой, как люди после хорошо выполненной трудной работы. Лишь один из них, узкоплечий, мрачный, стоит перед плакатом, на котором изображены лошади, обступившие и с удивлением обнюхивающие весьма фотогеничный мотоцикл. Хуберт держит стальной прут, как английский офицер стек. Он ходит взад-вперед; короткие беспорядочные шаги, можно предположить, что он обдумывает нечто важное. При этом он уставился отсутствующим взглядом на колченогий садовый стол, с которого чуть ли не до пола свисает простыня. Как хорошо они друг друга понимают: ему достаточно поднять глаза, и парень с лисьей мордочкой — болезненное выражение лица, синяки под глазами — выходит с портфелем вперед, кладет его на стол и, повинуясь скупому жесту, вываливает из него содержимое: книги, папки с рукописями, пачку чая, бумажные носовые платки. Это все? Еще коробочка со скрепками, больше ничего. Стальной прут ворошит книги, рукописи, вдруг резко поднимается и со свистом обрушивается вниз. Парень с лисьей мордочкой отходит, ему хочется вернуться к своей бутылке пива, но Хуберт, нахлобучив на голову фуражку американского офицера, кивком приказывает ему остаться и сесть за стол.

— Читай!

— Что?

— Возьми книжку, раскрой и читай!

— Я?

— Читай!

— Прямо сейчас?

— Мы хотим хоть раз от тебя что-нибудь услышать, — говорит Хуберт и не то чтобы изображает торжественное ожидание, но и в самом деле исполнен его.

— Что-нибудь?

— Что-нибудь из книги.

Сидящие на ящиках и бочках ржут. Бутылки с пивом беззвучно подносятся к губам. Похоже, что и на этот раз Хуберту пришла в голову гениальная мысль.

— А где читать? Откуда?

— Если уж никак нельзя иначе, то начни с начала, упражнения ради.

Лисья мордочка утыкается в книгу, а гогот нарастает, и вдруг ему удается произнести:

— Да-ты не-мец-кой по-э-зии.

— Ну, вот видишь!

Общий восторг.

— За твое здоровье!

Кончик стального прута залезает между страницами книги.

— Вот тут, малыш. Прочти-ка нам кусочек, все равно какой.

— Что, еще?

Звучат отдельные слова, без смысла, без интонации, словно их ничто не связывает.

— Ода и гимн сбросили отныне балласт мысли и вырвались благодаря Гёте и Шиллеру из сферы логики.

В политических одах Шубарта[15] вместо теоретических рассуждений и умозрительного тираноненавистничества выступает подлинный гнев и выстраданное чувство мести.

Лисья мордочка приподнимается и устремляет на Хуберта умоляющий взгляд.

— Что все это значит, черт побери, я ни фига не секу. Давай что-нибудь другое, только не эту муть.

Хуберт делает вид, что спускается на землю, читает заголовок и подзаголовок рукописи и решает:

— Попробуем-ка вот это, может, поинтересней.

— Почему я, почему именно я? — спрашивает лисья мордочка в отчаянии.