Масть - Виталий Каплан

Алёшка сидел на корточках возле лежанки, выглядел спокойным и умиротворённым, только вот в цветке его ярче обычного горело малиновое любопытство.

– Ничего не болит? – деловито спросил он.

– Рассказывай, что вообще было, – велел я, отбрасывая шкуру и садясь на лежанку.

Лучше бы я этого не делал – оказалось, что медвежье одеяло скрывало мою наготу.

Алёшка, впрочем, ничуть ею не смутился, объяснил:

– Сушится всё ваше, постирал я с утречка, как рассвело. Ночью-то несподручно, это ж надо на родник идти, в ста саженях отсюда. Родник тут хороший, не замерзает… Но не в потёмках же…

– А «кошачий глаз» применить? – удивился я. – Или совсем уж силы не осталось?

– Сила-то осталась, – потупился Алёшка, – да только пока от неё проку нет. Нам обоим её Дедушка покамест заклинил. Мы сейчас почти как люди. Вот попробуйте тень свою поднять.

Я вновь завернулся в шкуру, потом поймал взглядом свою тень, потянул на себя… Вернее, попробовал потянуть. С тем же успехом можно было поднимать дубовую колоду – тень лишь слегка шевельнулась и осталась на месте, на широких, чисто вымытых досках пола.

– Давай по порядку! – вздохнул я. – Что за дедушка, где это мы вообще и, кстати, какое сегодня число?

– Дедушка – это тот, кого мы с вами искали, – во все зубы улыбнулся Алёшка. – Имени своего не говорит, а называть как-то надо ведь? Не Отшельником же! Вот и зову его, как и баба Катя. Мы в его избе, в самой гуще леса. Сегодня второе января. А вчера, когда поехали мы искать его, первое было.

– А как мы тут оказались? – глупо спросил я.

– Очень даже просто. Дедушка почуял издали, как вы, Андрей Галактионович, в муках кончаетесь, пришёл, поднял вас и сюда понёс. То есть не совсем сюда, не в избу, а сразу в баню. Она уже натоплена оказалась. Меня туда не пустил, велел тут сидеть. И что уж он там с вами творил, мне неведомо. Долго всё было – набрёл он на нас ещё до полудня, а принёс вас из бани уже как солнце закатилось. Спали вы крепко, а он сказал, что выгнал из вас хворь, что к утру будете как огуречик. Я постеснялся, не спросил какой – свежий или солёный.

– Кажется, всё-таки свежий, – признал я. – Ничего уже не болит, и слабость не давит. Только вот что он с нами сотворил такое? Зачем?

– Мне Виктория Евгеньевна говорила, – задумчиво протянул Алёшка, – что очень сильный маг может на время заклинить магию тому, кто слабее. А разве вам про то неведомо?

– Ведомо, – согласился я, вспомнив, как перед поединком с князем Корсуновым поставил мне дядюшка запрет на любые магические воздействия, благодаря чему и оказался я беззащитен перед княжьим зверем. – Но я не слыхал, что и на вход в Сумрак запрет бывает.

– Вот, значит, бывает, – помолчав, откликнулся Алёшка. – Дедушка сказал, что так надо. Чтобы мы глупить не вздумали.

– Так это что же выходит? – присвистнул я. – Что мы у него в плену? И даже уйти отсюда не сможем?

– Кони наши в сарае, напоены, накормлены. И вещи все там же, в сарае. И одёжка ваша скоро высохнет уже. Только вот, мыслится мне, ежели сейчас схватимся мы и уйдём, то любая дорожка нас сюда же и приведёт. Вспомните, как вчера было, с бабы-Катиными штучками. А ведь тогда никто мою силу не клинил. Уж тем более сейчас, когда мы по возможностям своим прямо как люди, разве что ауры видим, да и только. И ведь то не бабка, то Дедушка. Думается мне, бабка по сравнению с ним как мышь рядом с тигром.

Видать, просветили его в Журавино по естествознанию.

– Да где ж он сам-то, тигр этот? – мрачно осведомился я.

– На рассвете ушёл куда-то, – пожал плечами Алёшка. – Велел тихо тут сидеть и ждать его. Вот сижу, жду.

– И не покормил тебя даже?

– Нет, говорю же, как солнышко над лесом взошло, сразу убрёл. – Алёшка поднялся с корточек и уселся на длинную лавку возле грубо сколоченного стола.

– Вот змей! – вырвалось у меня. – А он, кстати, какой из себя? То есть Тёмный или Светлый?

– Эх, Андрей Галактионович, кабы так просто было разобрать! Вот вернётся он, сами поймёте…

– Он тебя о чём-то спрашивал? – перешёл я к главному. – Кто такие, зачем сюда приехали, о чём с бабкой говорили?

– Ни словом того не коснулся! – огорошил меня Алёшка. – Как принёс вечером вас из бани, уложил, шубой накрыл – так и велел спать. А сегодня как на рассвете поднялись, он только сказал, где ручей… как будто знал, что я стирку затею. А после ушёл неведомо куда.

– Зачем затеял-то? – недовольно поинтересовался я.

– Затем, что чистая ваша одёжа в Давыдово осталась, в возке нашем. А в чём вы вчера были… видели бы, что с нею сталось! Кровь же у вас открылась, всё, что снизу, ею напиталось, после застыло. Мне бы, дураку, вчера сразу магией всё почистить, а я замешкался… ну, не до того мне было, торчал там в предбаннике и ждал, чем исцеление кончится. А после дедушка уже и заклинил нам обоим силу – так что пришлось по-человечески, руками.

Я вообразил сие живописное полотно – Алёшка сидит в тёмном предбаннике на низенькой лавке (отчего-то представилась мне она низкой, недавно лишь сколоченной, пахнущей еловой смолой), вцепился побелевшими пальцами в её края, неотрывно смотрит на плотно прикрытую дверь, откуда доносятся лишь плеск воды, шипение пара… и те странные припевки про коня и слона… если только и вправду они были, если не причудились мне то ли в бреду, то ли в сновидении. Сидит, и лицо у него напряжённое, бледное, скулы заострились… таким он был, когда за неделю до Троицы рассказывал я ему про смерть Даши. А ведь так прошло несколько часов – от полудня до заката! О чём он думал? Вспоминал сестру? Родителей? Или размышлял о том, что я рассказал ему вчера, незадолго до прихода Отшельника? Про старый погреб, про выбитые из-под ног дубовые колоды, про камень, которым я чуть было не прибил спасителя своего Афоню? Чего он боялся? Что вновь останется на этом свете совсем один? Но теперь же у него и графиня Яблонская имеется, и куча друзей-Светлых… по уму рассудить, на что ему сдался поручик Полынский?

– Слушай, глянь, как там одежда? – попросил я. – Может, просохла уже? А то ведь этот самый… как ты говоришь, Дедушка может вернуться в любой миг… а я в костюме Адама… Неприлично как-то.

– Можно подумать, вчера в бане вы в мундире были, – проворчал Алёшка, но слез с лавки и направился к печке. С дальнего её края, оказывается, и сушилось моё платье. – Сыровато малость, но коли не брезгуете… – протянул он.

Ещё бы мне брезговать! В походах с полком, бывало, сутками приходилось в насквозь мокром ходить. С радостью оделся я – и вновь ощутил себя человеком. То есть, конечно, Иным… хотя какие сейчас из нас с Алёшкой Иные…