Рассказ? - Морис Бланшо

Слово “страшно” задело, сбило меня с толку. С силой, которая в действительности не могла меня не затронуть, я внезапно увидел: случившееся там страшно, я не мог с ним ужиться, и в этом соскальзывании мне показалось, что я больше ни с кем, а прежде всего — с самим собой, ужиться не могу. Уж не подобное ли чувство разрыва и сделало меня чужим этому мгновению, вызвало падение, головокружение, в котором, отнюдь не отталкивая страшное, я очутился с ним рядом, связанный с ним симпатией, желанием его узнать? Движение, заставившее меня пересекать бездну за бездной, и я мог бы поверить, что там кто-то есть, настолько испытуемое мною напоминало дрожь его приближения. Я был этим до такой степени озарен, что и он тоже, должно быть, поверил в его присутствие и быстро спросил: “Вы видите его в данный момент?” Но по этому вопросу я понял: только что бегло окинутый мною взором свет желал осветить совсем иное, как раз тот ответ, который я дал ему в это мгновение во всем его “свете”: “Да, я его уже видел”.

Безумная фраза, и едва она у меня вырвалась, как тут же показалась самым мрачным, что только могло со мной произойти, трусливым движением, заставившим меня подменить страшное привычным и, из желания обуздать неизвестное, уже известным. И однако, мог ли я отвергнуть подобный свет? не стал ли я на какой-то миг для этого отсутствия интимно своим, столь к нему близким, что увидеть его означало бы разорвать эту интимную близость? Но вот фраза… Мы, конечно же, выслушали ее оба, и он не отпустил ее далеко: “Вы хотите сказать, что видели его где-то еще, не здесь?” Под давлением этого вопроса я соскользнул к замечанию в его адрес, искушению отпустить которое мог бы поддаться много раньше, искушай меня хоть как-то перспектива приблизиться к нему путем замечаний; сводилось оно к тому, что мне верилось: я придерживаюсь тем большей откровенности, чем скромнее он существует, — под страхом свести ее к капризу эха я не мог не относиться к этой блуждающей речи, к которой присоединялся в определенные моменты времени и в определенных точках пространства, с бесконечной серьезностью — соразмерно ее бесконечному согласию и бесконечному же терпению. Но, пока я возводил вокруг себя вал из своих “замечаний”, он и не подумал, как я надеялся, отклониться от принятого направления, он утвердился в нем еще истовее, добавив: “Вы хотите сказать, что вы его знаете?” Вынудив тем самым меня понять, что лучше будет ответить: “Я подумал было, что его узнал, но теперь, когда вы задаете этот вопрос, склоняюсь к тому, что не знаю его ни в каком подобающем этому слову смысле”. Я добавил: “Вы отлично знаете, что я имею в виду”. Он с готовностью признал: “Знаю”. Но, слушая его, мне пришло в голову, что знал он это не так, как я, хотя и извлек отсюда удивительный ответ: “А вот только что, был ли это всякий раз один и тот же?” Я сразу же уловил суть; он хотел прибрать чуть больше моего, чем я ему уже дал, и может статься, он и оставлял мне уверенность, но при условии, что она будет ничтожной, да, неукоснительно лишенной смысла и истины. Я был вовлечен на путь, на котором остановился, лишь чтобы спросить: “Вы хотите сказать, что я не всегда один и тот же?” И это окончательно показало мне, куда я шел.

Полагаю, горечь измотала меня, меня оставило мужество. Я выдержал столько схваток, побывал так далеко, и где это так далеко было? там, у самого стола, поверхность которого тоже вращалась у меня на глазах с легкостью пустого движения, и тот, кто там находился, возможно, как раз и писал, а я — я опирался на него, на меня — кто-то другой, на него — кто-то еще: на другом конце цепочки вновь оказывались эта комната и стол. Я не мог опереться на подобную бесконечность, не имел силы против пустоты, которую беспрестанно открывал и закрывал этот вопрос, так что я даже не мог туда упасть. Это меня скорее возбуждало, вызывало изнеможение, и думаю, что, когда я увидел себя на ногах, движение это, эта безнадежная потребность исчерпать пространство и заставила меня бросить ему в ответ со всей внезапностью, вобравшей в себя принятое мною в одно мгновение решение: “Я буду по-прежнему идти в эту сторону — и никогда в другую”.

Для меня “в эту сторону” означало, наверное, туда, где находится он, — ту нескончаемость, где мгновения доводили меня до такой степени недостоверности и бесплодия, что изглаживалось все бывшее до них, изглаживались и они сами. Бесконечные моменты, с которыми я не мог совладать, и самое ужасное, что, будто под постоянным давлением, я чувствовал себя обязанным сделаться их господином, их направлять, перенести на них это давление, стремившееся заставить их соскользнуть к концу, на который они не могли согласиться. Я не мог полностью воспротивиться этому давлению, этому властному повествованию; оно оставалось во мне как приказ, приказ, который я отдавал самому себе, который меня потрясал, меня подталкивал, обязывал меня блуждать. Не мог я тогда и избавиться от мысли, что этот поиск был не только моим — моим заблуждением, — но что он также присутствовал и вокруг меня, в интимности пространства, в секрете той речи, которая призывала пустоту и ее не находила — или жаждала совладать с собой и не могла этого сделать.

Раз уж я расхаживал туда-сюда — вдали, конечно же, и тем не менее здесь, — я не мог пренебречь тем, что здесь происходило, или же и мне, мне тоже, нужно было жить, следуя истине небрежения, в соответствии с которой, хотя и присоединяясь к прозрачному зрелищу дня, я находил не менее важной пустоту ежеминутно окружавших меня отражений, — и более того: все происходило таким образом, что, даже видя, как оно происходит в бесконечном отрыве, дальше от меня, чем я когда-либо сумел бы дотянуться, я чувствовал себя внутренне за это ответственным. Полагаю, что выражу одну из сторон истины — на выбранном им языке, — сказав, что мы понимали друг друга. Это понимание было мне, возможно, бесконечно чуждым, но даже когда оно от меня ускользало, пока я пребывал еще вне его, я о нем все же не забывал, продолжая чувствовать себя напрямую за него ответственным среди беспокойства, сомнений, а также и предчувствия, пустого, бесконечно скудного счастьем, но цепкого и требовательного предчувствия, ибо, не соприкасаясь с тем моментом, который мне нужно было поддержать и не удерживать, а оставлять, даже направляясь ему навстречу, на свободе, я должен был в неведении всякого пустого предчувствия проявить понимание и вступить в творческий союз — и все же об этом не заботиться из опасения, что время заботы расшатает-таки понимание и плачевно взбаламутит пустоту.

Иначе мне не выразиться. Мне кажется, что в смятении, в котором мне приходилось бороться с нескончаемым и при этом все же выводить его на свет, запрещать себе тревожиться, пребывая в поисках мгновения, не желавшего, чтобы его искали, и однако же того желавшего, в том пространстве, подобие которого мне надлежало поддерживать, я прилагал все силы, чтобы остаться с самим собой связанным. Быть может, это была ошибка, быть может, то, что я называл верностью и серьезностью, воля остаться на ногах, являлось лишь косным чаянием так и пребыть, обращенной к ночи молитвой, чтобы та повременила еще чуть-чуть. Да, это возможно, но нельзя же по доброй воле перестать самого себя сдерживать; можно только бороться, чтобы поддержать строгость формы и соприкосновение с днем. Идти вверх, вниз, но и во тьме и в самой что ни на есть дали бороться за прозрачность — вот, что нужно.

Я не забывал, что мир основан на самом себе и только земля служит опорой богам. Еще и отсюда столь тягостное чувство собственной ответственности, серьезности, с которой я должен был сам к себе приближаться, следовать за собою в этом обязывавшем меня жить, не дотягивая до самого себя, испытании, в интимной близости с заблуждением, во взаимопонимании с тем, чего я не мог вполне понять и что должен был твердо поддерживать, не уклоняясь и, насколько был способен, не заблуждаясь.

У меня было много доказательств, что мы понимали друг друга, но особенно заставило меня призадуматься следующее: когда я переставал быть один, одиночество становилось напряженным, бесконечным. В этой истине не было ничего странного, она только наделяла поразительной истинностью место, где я пребывал, открывая, насколько оно во всем подобно самому себе, производившемуся в этом же самом месте или подчас где-то еще его описанию — его, этого места, всего, что здесь происходило и утверждалось. Сходство было поразительно, в нем отсутствовала резкость, свойственная очевидности властность, оно было скорее чудом, оно казалось беспричинным, неоправданным, бесспорным, но не надежным, наделенным какой-то более внутренней реальностью, но тем не менее целиком на виду, целиком собранным в зримом великолепии, и разгуливать там взад и вперед служило для меня искушением, избегнуть которого я мог тем менее, что имел счастье видеть вещи в веселости их одиночества, не принимавшего во внимание мое присутствие, заигрывавшего с моим отсутствием, и, что верно, то верно, слово понимание тоже обладало легкостью некой игры, по поводу которой мы друг друга вполне понимали. Одиночество, как я полагаю, этой веселостью лучше всего и выражалось: легкий смешок пространства, запас необыкновенной игривости, который упразднял все оговорки, всякую альтернативу и откликался словно пустота эха, отречение от тайны, окончательная незначительность легкости. Возможно, я бы этого и не заметил, если бы он внезапно не спросил: “Почему вы смеетесь?” Вопрос, который заставил меня призадуматься, поскольку я отнюдь не смеялся, я скорее пребывал, погрузившись в последовавшие за моим решением мечтания, в не очень-то жизнерадостном расположении духа. Поразительный вопрос, поставленный передо мной, как мне казалось, в решающий момент, вопрос, который оному расположению духа не соответствовал, который вызывал в памяти совсем другой вопрос, другой день, а кроме того, я оказывался захвачен врасплох всякий раз, когда он показывал, что способен идти ко мне путем, которого я не прокладывал. Я мог бы спросить его, во что он целит своим вопросом, но и сам отыскал на это ответ: “Дело в том, что я не один”. Что он перевел на свой лад: “Дело в том, что вы не здесь?” Я воспринял это с веселостью: “Вы хотите знать, где я? Я только что раздвинул занавески на окнах и смотрю в них”. Там я вновь обнаружил пребывающий в радостной сохранности крохотный садик — вряд ли даже садик, несколько окруженных стенами метров земли, — который раскинулся прямо передо мной сразу же за стеклом, за, но в пределах моей досягаемости, так что, выглядывая наружу, я испытывал к тому же такое чувство, будто достаю до дна какого-то воспоминания, прикасаюсь к его последнему шансу, настолько этот крохотный уголок меня продолжал, давал мне чуть больше, чем я должен был бы получить — и по этой причине получал дважды. Я вновь вспоминал об удовольствии, которое он мне всегда приносил, и даже сейчас был захвачен этой неожиданной возможностью, этим запасом пространства и света, к которому мне еще дозволялось обратиться. Тут не было великолепия беспредельности, каким в качестве единственного в своем роде момента и суверенной силы наружного предоставляла мне его созерцать там, где я жил и работал, в маленькой комнатке, ясность света. Здесь же — ничего, кроме крохотного фрагмента, нечто столь же радостное, как самый настоящий куст, проросший в недрах сновидения. Что я и видел, но в это мгновение у меня возникло впечатление, что видимого мной ему жестоко недостает. Я был также поражен той лояльностью, которая позволяла мне держать его на расстоянии, никогда не верить, что он мог бы разыграть свою партию в одиночку. И это быстро вернуло меня к моему собственному ответу, которым он, не замечая моего созерцания, оставался, как я тут увидел, всецело заинтересован, и я вновь получил ответ уже от него: “Да, так и есть, вы не один, но мы одни”.