Кельтская волчица - Виктория Дьякова

Вот на этот Облепихин двор, где конечно Демон Белиал знал не только все ходы и выходы, но и каждую щелку в стене или в прохудившейся крыше, и схоронились до получения весточки от матушки Сергии два охотника, Ермила Тимофеич и Данилка. Оба приходились Пелагее сродичами по мужу, правда, седьмая вода на киселе, но все ж родная кровинка. О кончине бабки Облепихи они слыхали — кто же не слыхал про то на всей Андоже. Только все подробности последнего свидания и о том, что вовсе не княгиня Евдокия Романовна, а некто еще бабку перед тем, как она последний вздох испустила, посетил, того Пелагея, ясно, никому чужому не говорила, годы долгие в сердце хранила секретом — все надеялась, что простятся на небесах за долготерпение ее Облепихины проступки. Если и проговорилась разок, то только со страху по самой юности своему отцу да матери, но слух расползся. Долетел он и до Ермилы Тимофеевича, когда тот еще молод был, пересказанный и переделанный на десяток ладов: так и так, окружили бабку Облепиху перед самой смертью с десяток демонов огненных и утащили старую греховодницу в чистилище за собой, мол, Пелагея сама видела.

Бабка Пелагея на такие разговоры только плечами пожимала — утратила память-то с годами, отговаривалась. Да про себя сожалела, что не утерпела, матери проболталася, та ж к соседкам побежала языком молоть, а вон, как народ все разукрасил, расскажут и сама не узнаешь, где была да чего видела.

По мужицкой простоте да по сильной вере в слово Христово, Ермила в бабские россказни не верил. Годов через пятьдесят после Облепихиной смертушки приспособил он ее двор под охотничьи надобности. От того, что многие лихие сиживали в бабкиной избе, пили табак да вино крепкое, сальные свечи жгли да телеса свои сроду немытые чесали, и за пятьдесят лет смрад их из избы не выветрился.

Пришлось звать Пелагею с девками — мыли, мыли они в курной стены вплоть до воронца, и лавки и пол. Ермила же погонял ими — вдруг во время охоты князь Федор Иванович пожалует отдохнуть, или непогода его застанет, так обсохнуть заедет, чарочку водки пропустить для согрева у огня. Как же позволительно, чтобы князь таким затхлым смрадом дышал!

Девки толстые, румяные, босые работали весело и споро, белыми руками пухлыми махали тряпками, перехихикиваясь да на Ермилу взоры побрасывали — завидным женихом слыл доезжачий на усадьбе. Так и вычистили все. Нанесли запасов в погреба: травников да наливок, грибков соленых, меда вареного и шипучего, яблок кислых, орехов сырных да каленых, просоленной баранины да говядины — яловичины.

Ермила же с молодыми парнями, помощниками своими управлялся на дворе. Всякой всячины обнаружили они в заброшенном Облепихином хозяйстве: черную телегу о трех колесах проржавелых, топоры огромные, кафтаны ношенные синие да черные, молью проеденные, ремни, дыбные хомуты, на вязках веревочных низанные, цепи да кнуты.

— Это ж что такое, батя, а? — спрашивал Ермилу самый младший тогда, Данила, мальчонка еще: — для чего ж?

— А то, миленок мой, калачи да ожерелья для казни палаческой, — отвечал ему охотник, — Видать не брезговали стрельцы да казенные людишки перед тем, как вершить дело государева суда пропустить по чарочке-другой на дворе у старухи Облепихи. А бывало так напивались, что и всю утварь свою, даже телегу здесь и оставляли. Бона, гляди ряса поповская порванная, шапка его же, высоченная. Видать и батюшки забегали частенько, чтобы горло пересохшее промочить.

Много увидели — много узнали они тогда об Облепихиной жизни. Все переделали, думали, что князь Прозоровский вот-вот наведается. А тот все по походам да по бивуакам, то и вовсе в столице при государыне Екатерине Алексеевне, так ни разу охотничий дом и не посетил — сами охотники только в нем и живали. Ну, а коли так — то и наведенный порядок в Облепихином дворе быстро тоже пришел в упадок.

Сняв шапку, Ермила вошел со двора в дом, задвинул засов. Быстро стемнело, и от болота тянуло сырым туманом. Кинул шапку на стол доезжачий. Огляделся: молодой Данилка спал на лавке, подложив под голову старый рваный сапог, вытащенный из подпола, да накрывшись лоскутным, почитай еще Облепихиным одеялом — все на нам тряпочки желтые да красные, засаленные, верно, виднеются.

Сел Ермила за дощатый трухлявый стол, заправил рог, высек огня на трут и принялся пить табак — обучился всему да нашел для того инструмент тут же, на Облепихином дворе. Рог булькал, легонько посвистывала трубка. Почуяв дух, заворочался Данила. Проснулся, опустил ноги на земляной пол. Подстилка под ним — тонкий матрац травяной — вся скрутилась. Жмурясь на одну единственную свечу перед иконой, осенил себя крестом, потом зевнув, спросил:

— Чего громыхнуло-то, Ермила Тимофеевич? — в ответ только легонько булькала вода в роге, посвистывала, пылая, трубка вверху его. Ермила промолчал.

— Чего громыхнуло-то? — снова спросил Данила, подходя к столу, на котором еще оставался большой деревянный жбан с пивом и широкое деревянное блюдо с вареной говядиной, холодной, посыпанной мелко нарезанным луком.

Еще раз покрестившись на икону, Данила поднял легко, как пустую кружку, жбан, налил в посудину,

не уронив ни капли, выпил залпом, не отрываясь. Потом резанул охотничьим ножом ломоть хлеба от ржаного каравая. Набив рот, уселся рядом с Ермилой.

— На Белозерске пушку пытают, — проговорил, наконец, старший охотник, вынув рог. Данилка кивнул, подтверждая, что уяснил все. Потом прожевал хлеб, налег на стол могучей грудью так что затрещал древний столешник.

— Как же думаешь, Ермила Тимофеич, — спросил вяло, потирая глаза, — долго ли еще отсиживаться нам здеся? Для чего все затеяли-то? — над болотом блеснуло медью, точно солнце перед тем как заснуть, подмигнуло в последний разок из-за тучи. В окно кинулась гонимая ветром ледяная пыль. Ермила поежился:

— Никак уж зимой дохнуло, что-то рановато еще.

Он встал из-за стола, подошел к стоявшему в углу точилу с колодой, врытой в земляной пол. При бабке Облепихе на дворе бывало, нечем лихим за постой да угощение платить, а коли ты мастеровой, так сготовь бабке товар: пластинки для бахтерцев или колечки для кольчуги. А бабка, она оборотистая, всучит потом бронникам на Белозерске втридорога. Сколько сабель отточили, сколько кольчуг выковали лихие бабкины озорники — не сосчитать.

— Сколь нам быть еще тут, — проговорил Данилке, похлопывая по бокам станок, — я и сам не знаю, брат. Матушка велела ждать от нее весточки. Жалко ей князя Федора Ивановича, да и супружницу его болезную. А кому не жаль… Только вот нарисую себе картину, как приезжаем мы в усадьбу, а он к нам на встречу с надежой в лице кидается: что, сыскали Арсюшу нашего, мальца, спрашивает. Так сердце кровью обливается. Как же покривишь душой, как скажешь, что в глаза не видывал его, а наверняка, он в лесу заплутал — как сыщешь — то? Хоть и вовсе не возвращайся никогда, покуда государь с государыней к Господу на преставление на отправятся, — сказав то, Ермило крутанул точило, раздался свистящий шип: — Гляди, тянет еще, — похвалил он, — ладно сделано.