Повесть о Сергее Непейцыне - Владислав Глинка

«Девица кисейная! — стыдил себя Сергей. — Почему Филя мог пойти и все расспросить, а я даже сообразить не сумел, что покойницу обмывают, и назад, как конь, шарахнулся!..»

Он заставил себя войти в долговой барак, наслушался благодарностей, жалоб и стонов — трое и здесь лежали в бреду. Теперь все окна, конечно, были закрыты, и в полутемном помещении дух перехватывало от смрада и дыма, печь была неисправна, а получив баранину, ее тотчас стали растапливать.

— Скажите, сэр Джон, возможно ли такое распространение поветрия в странах Европы? — спросил Сергей на обратном пути.

Говард ответил не сразу — видно, был погружен в свои мысли, — и Сергею пришлось повторить вопрос.

— Увы, вполне возможно, — сказал он. — Мы плохо умеем лечить, и потому главное в том, чтобы лекаря и чиновники были честны и деятельно сострадательны. А это так редко бывает…

«Деятельное сострадание — вот правильное определение твоей и Василия Прокофьича сущности», — подумал Непейцын.

На другой день он обедал у Мордвиновых. За столом сидели несколько моряков, они и теперь в пику Клаверу являлись к отставному адмиралу. Среди них был капитан 1-го ранга Пристман. Этот пожилой полнокровный здоровяк провел около месяца в Севастополе на эскадре. И приехал, как говорил, только для того, чтобы урезонить Говарда скорей покинуть Херсон, пока не заразился горячкой, слухи о которой дошли до Крыма.

— Однако святой, но сумасшедший старец, — басил он на этот раз по-русски, — и слышать не хочет про отъезд. Я говорю, что жизнь его дороже каторжников, которых все равно не спасет, а он мне: «Ведь вы бы не побежали, встретив в море врага?»

— Хорошо отбрил толстомордого, — шепнул Саша Непейцыну.

— А где же Василий Прокофьич? — так же тихо спросил Сергей.

— Наверно, не хочет приходить после возни с больными, чтобы не сказали, если кто захворает, что заразу занес. Переодеть-то нечего — мундир один на все случаи. И в горло ничто не лезет после того, что видит. Или сам заболел. Сходим к нему вечером?

После обеда Сергей выбрал минуту сказать адмиралу, что слышал о письме его сестры и решил ехать на днях.

— Да, у нас все сделалось весьма неопределенно, — развел руками Мордвинов.

Василия Прокофьича приятели застали в постели. Сальная свеча тускло озаряла бедную обстановку комнаты. Денщик сидел, пригорюнившись, у изголовья больного и менял компрессы на лбу.

— Садитесь подальше, — сказал лекарь, чуть приподняв и вновь сомкнув веки. — Наше занятие такое, что от болезни не убежать. Селезенка распухла — я сам себя прощупал, а что глаза воспалены и язык густо-красного цвета, то и вы бы увидели, если б посветлее было. Значит, все симптомы налицо. Да еще пульс… Но пока в памяти, прошу о главном: сыскать завтра же Мишу Белкина и передать слезную просьбу, чтоб хоть через день заезжал на Пехотный… Ты, Саша, попроси адмирала дать Белкину какую клячу — пешком ходить далече…

— Фоме прикажу его туда возить, — подал голос Непейцын.

— Спасибо, Сережа, — закивал больной. — А еще вот что: на подоконнике тетрадка с отчетом тебе да деньги остатние, что не поспел истратить… И последнее: скажи Филе, чтоб Петьку моего накормил — он все около, ничего сутки в рот не брал…

С этого вечера Непейцын и Левшин ежедневно по нескольку часов просиживали около больного, сменяя спавшего в это время денщика. Приходили Говард и Белкин, приносили микстуры, наставляли в уходе за больным. С неделю Василий Прокофьич лежал без памяти. И в бреду все доказывал коменданту, что надобно солдат лучше кормить, что слабосильные с голоду завшивели и любой болезни легко подвергнутся, а от того самому начальству есть опасность. А то начинал бормотать стихи, которых Сергей никогда не слыхивал:

Воззрите вы на те народы.Где рабство тяготит людей,Где нет любезные свободыИ раздается звон цепей…

Наконец настала ночь, когда больной особенно беспокоился. Метался, сбрасывал одеяло, рвался вскочить на ноги. Ему мерещилось, что солдаты из слободки пошли к коменданту с дрекольем требовать выдачи положенного провианта.

— Не добьетесь ничего, братцы, — лепетал Василий Прокофьич, — он спрячется, а вас потом засудят, плетями забьют…

Под утро он уснул, а за полдень вдруг сказал сидевшему около Непейцыну совсем слабым голосом:

— Здорово, милая душа! Видно, не порадуются господа инженеры нонче, не закопают меня. А Саша и Петька мой не захворали?

В возне с больным незаметно прошли святки. Под Новый год Сергей был зван на прощальный вечер к Мордвиновым. Сдача дел кончилась, и Клавер тотчас удрал в Киев, будто хлопотать о корабельном лесе. Сестра Николая Семеновича чувствовала себя хорошо, до родов осталось около двух месяцев, и они решили ехать на днях.

— Не задерживайтесь и вы, мой друг, — сказал, прощаясь, адмирал. — Помочь не можете, а заразиться весьма легко.

Теперь Непейцыну приходилось откладывать отъезд потому, что Филя готовил и для Василия Прокофьича, которого было важно подкрепить после болезни. Через неделю начнет выходить и как-нибудь наладит свое довольствие. А пока Филя ухитрялся, кроме стряпни, продавать домашний скарб, каждые три дня отвозить в острог мясо и приварок и вечерами увязывать тюки к дороге. Иногда, видя, как поздно при свече возится с упаковкой, Сергей пенял ему, что нельзя так мало спать. Но Филя отвечал, что, ужо, в дороге отоспится.

На 8 января был назначен отъезд. Комнаты стояли оголенные от привычных предметов, и то одного, то другого необходимого не оказывалось под рукой — все было уложено. Но и это число пришлось пропустить. Накануне утром слуга Говарда прибежал к соседям. Из его взволнованной речи Непейцын не без труда понял, что просит поскорее сыскать Пристмана, так как господин его ночью заболел и он не может отлучиться.

Сергей послал Филю просить Василия Прокофьича к больному, а сам направился в Адмиралтейство искать капитана. Еще до прихода слуги он знал от Фили, что накануне сэр Джон ездил верхом за двадцать верст к помещику, который упросил навестить его заболевшую дочь. А погода была отчаянная — шел мокрый снег. Конечно, старик промок до костей. «Удивительно, как он до сих пор держался, — думал Сергей, ковыляя в Адмиралтейство. — Только бы это была самая обыкновенная простуда!»

Когда Непейцын с Пристманом подходили к дому, где жил Говард, из калитки вышел Василий Прокофьич.

— К сожалению, сомневаться невозможно — сэр Джон заболел здешней горячкой, — сказал лекарь. — Должен сразу упредить ваше высокоблагородие, — отнесся он к Пристману, — надежда, что встанет, весьма невелика. Я с трудом одолел сию болезнь, имея тридцать пять лет от роду, а ему вдвое больше, да еще истощен чрезвычайно. Если будет делать распоряжения, ловите каждое слово…

У постели больного чередовались старый слуга, Пристман, Левшин, Непейцын, иногда Филя. Говард лежал в комнате, у окна которой осенью писал по утрам. Часто у крыльца раздавались голоса обывателей, приходивших справиться о больном. Два раза появлялся унтер из острога. До колодников дошла весть о болезни Говарда, и они сложились по грошу, чтобы заплатить унтеру за поход в город.

— А я на те гроши свечек купил да в соборе наставил за здоровье его милости, — сказал унтер Сергею. — Греха нет, как не православный он, ваше благородие?

Дни проходили, больной таял на глазах. Он всегда был очень худ, а теперь, казалось, под одеялом лежат одни кости. Лицо, не освещаемое больше проницательными глазами, напоминало восковую маску.

На тринадцатый день болезни, 20 января, Говард пришел в себя. Непейцын, помнивший, как началось выздоровление Василия Прокофьича, обрадовался. В этот день утром из банкирской конторы, получавшей заграничную почту иностранцев, принесли письмо, адресованное больному.

Открыв глаза, он, высоко лежавший на подушках, сразу увидел конверт на столике около постели и указал на него глазами. Сергей позвал Пристмана, прилегшего отдохнуть в соседней комнате. По просветлевшему лицу больного, слушавшего чтение, Сергей понял, что известие хорошее. Как позже он узнал, в письме говорилось, что единственный сын старого англичанина, душевнобольной юноша, чувствует себя лучше.

Еле слышно Говард попросил пить. Пристман приподнял его под плечи. Сергей поднес к фиолетовым губам стакан со слабым чаем. Потом старик сказал что-то по-английски.

— Он хочет уснуть. Сказал, что сон — лучшее лекарство, — перевел Пристман, укрывая одеялом плечи больного.

Моряк и Сергей вышли в соседнюю комнату. После полудня пришел Василий Прокофьич. Пристман дремал. Непейцын с лекарем вошли к больному. Посмотрев в лицо Говарда, Василий Прокофьич осторожно взял его руку.

— Если я что понимаю, — сказал он, — остаются минуты. Но и то сказать — не зря прожил человек…