Повесть о Сергее Непейцыне - Владислав Глинка

Чтобы предупредить о появлении канцеляриста, Сергей отправился к Мордвинову. Но еще на крыльце его остановил Саша:

— Не ходите, адмиралу сейчас не до чего. Прескверную депешу привезли. На последний выговор он отвечал подробным отклонением обвинений, но закончил, что ежели не угоден князю, то может от должности устраниться. Надоело грубые нотации получать. Я тот ответ начисто переписывал, как Николай Семенович без писарского глазу обойтись хотел. А в нонешней депеше только и сказано, что просьба его об отставке принята и чтоб сдавал дела старшему члену Адмиралтейства. А он и есть Клавер, который всегда перед светлейшим и приспешниками его, адмирала, обносил…

«Надо переписать отпускную. — думал Сергей, ковыляя домой, — не до нее теперь адмиралу. Но как такого человека в отставку?.. И мое дело ни с места, хотя октябрь на исходе».

А дома его ждал знакомый плац адъютант с конвертом, содержавшим желанный аттестат за подписью князя Потемкина. Военной коллегии рекомендовалось находящегося на излечении от раны подпоручика и кавалера Непейцына назначить на вакантную нестроевую должность, ибо он безупречным поведением и храбростью в бою того заслужил. В конверте лежала еще записка от Иванова с пожеланием счастливого пути.

— Вот и кончилась наша херсонская жизнь! — воскликнул Сергей, обращаясь к Филе. И подумал: «Видно, тот же курьер адмиралу отставку привез, а мне радость!..»

Филя уже накрыл стол для обеда, и на нем оказались бутылки. Плац-адъютант пожелал Непейцыну доходной должности. Сидели уже за жарким, когда пришли Левшин с Василием Прокофьичем. Обед незаметно перешел в ужин, который участники назвали прощальным. Действительно, к концу его все обнимались, как перед вечной разлукой, и выпили на брудершафт.

Очевидно, мичман сообщил об этом вечере Мордвинову, потому что при первой встрече он сказал:

— Я слышал, любезный Непейцын, что вы собираетесь нас покинуть, и хотел предложить ехать на север вместе. Все веселей, и коляска у нас покойная, венская. Но боюсь, что сдачей должности задержусь с месяц. Однако не спешите отказом, подумайте.

Да, надо подумать. Трястись две тысячи верст по осенним дорогам в безрессорном тарантасе на своих лошадях или ехать в заграничной коляске на почтовых, тотчас перепрягаемых для превосходительного путешественника. Однако ждать месяц… Конечно, можно отправить своих вперед недели за три с наказом ожидать где-то около Москвы. Но как остаться без Филиных услуг?.. Вот подлая мыслишка! Этак и вольную дать нельзя — вдруг уйдет и без его стряпни останешься… Надо завтра все-таки переделать отпускную. А кого вписать вместо адмирала? Плац-адъютант не откажется, особенно если поставить бутылку-другую в виде празднования.

Но переписывать не пришлось. Увидев проходившего мимо суда Мордвинова с Сашей, разбитной подсудок выскочил из присутствия и поднес обоим бумагу, а затем явился к Непейцыну за обещанным полтинником и рублем для регистратора, без записи которого отпускная недействительна. Получив просимое, канцелярист шепнул Сергею, что теперь осталось только внести пять рублей пошлины и учинить заверку заседателем, секретарем и подсмотрителем. Подивившись длинной процедуре и не менее ловкости подсудка, который сразу учуял, что Филя не посвящен в тайну, Сергей поручил довести дело до конца и пообещал «поблагодарить», после чего гость исчез с низкими поклонами, а Филя сказал:

— Глядите, сударь, не надуло б вас крапивное семя. Экая у него харя пакостная!..

Однако Сергей забыл предупредить Сашу, чтобы не болтал пока о вольной, и он рассказал Говарду. Ранним утром англичанин попытался поздравить Филю с новым состоянием, но не был понят, так как говорил по-французски со вставкой нескольких русских слов. Затем уже Сергей был приглашен на соседний двор, обнят, угощен сырой морковкой и засыпан вопросами: думает ли тотчас отпустить и кучера, правду ли сказал мичман, что он никогда не бьет и не бранит слуг, откуда проникся человеколюбием и, наконец, много ли подобных помещиков в России?

Когда Непейцын дошел только до второго ответа, Говард вдруг выдернул из кармана часы, взглянул и заторопился. Он крикнул что-то слуге, бывшему в комнатах, и спросил Сергея, не может ли пойти с ним в острог, где обещал побывать сегодня.

— Кому обещали? — спросил Непейцын.

— Несчастным! — ответил старик. Это слово он произносил по-русски: «Несшастным». — О, молодому офицеру будет только полезно посмотреть, как они живут, я к тому же помочь донести туда булки, которые зовут «калашики». Или у него есть дело более важное или более доброе?.. Так пусть вольный слуга принесет ему шляпу и палку, пока сам Говард захватит то же и еще сумку с лекарствами.

Так случилось, что 1 ноября Сергей направился в острог, стоявший на большой дороге, что поворачивала влево перед крепостными воротами и вела в Кременчуг. До сих пор он только издали видел тын из вкопанных в землю бревен и никогда не думал, каково там внутри, кто и за что заключен. Видел иногда, как колодники, брякая цепями, шли по улице под конвоем и прохожие кидали им гроши. Слышал, что милостыня арестантам дело истинно доброе — казна почти ничего не отпускает на их пропитание, а когда работают в крепостях или еще где, то начальство обсчитывает.

В одном из последних домиков города находилась пекарня. Здесь уже были приготовлены три корзины с теплыми калачами. В окованные железом ворота острога их пропустили сразу. Караульный унтер доложил Непейцыну, что господин пристав отлучились, но старого барина — он кивнул на Говарда — приказано пускать в любое время и с провожатыми. Однако надобно его благородию знать, что арестанты — народ отпетый, сейчас обкрадут, ежели не остерегаться… Открыли вторые ворота, и посетители оказались во дворе, на котором стояли три каменных каземата с железными решетками в окнах. Вокруг каждого прохаживался часовой. На веревке, протянутой вдоль тына, сушилось тряпье.

Приказав слуге остаться на дворе с двумя корзинами, Говард сказал, чтобы Сергей шел с ним, и направился к ближнему каземату, дверь которого шедший с ним унтер предупредительно открыл, отодвинув массивный засов. Еще на дворе слышался гомон голосов и звон цепей. Когда вошли, шум почти оглушил Непейцына, и дыхание перехватило, так тяжел был воздух.

Помещение было разгорожено в длину тесовой стойкой, к которой с обеих сторон примыкали двухъярусные нары.

Под окнами шли лавки. На нарах и на лавках сидели и лежали арестанты с наполовину бритыми головами и лицами. Другие шли в разных направлениях, но при появлении Говарда остановились, обернулись к двери, и сразу стало тихо.

— Здравствуйте! — сказал Говард по-русски.

— Здравствуй, барин!.. Здравствуй, добрый человек!.. Здравствуй, ваше благородье!.. — раздалось со всех сторон, и на большинстве лиц показалась улыбка.

— Староста Петра! — позвал англичанин, твердо выговаривая чужие слова. — Спросите, я не ошибся, здесь старостой Петра? — обратился он по-французски к Сергею.

— Тебя Петром звать? — спросил Непейцын вышедшего вперед высокого плечистого арестанта. У него не только были выбриты, как у всех, половина головы, бороды и один ус, но еще на щеках и на лбу стояли выколотые буквы — знак осуждения за разбой пли бунт.

— А как же, я и есть! — отозвался арестант, широко улыбаясь обезображенным лицом.

— Поручите ему раздать калачи слабым, а другим я дам на хлеб и сбитень. И пусть покажут больных, — сказал Говард.

Сергей перевел.

— Все, как велят, сделаем, ваше благородье, — ответил Петр и принял от Непейцына корзину. — Козёл! Веди господ к Онисиму…

Тощий арестант выступил вперед. Говард и Сергей пошли за ним. Сзади раздавался голос Петра, вызывавшего тех, кому следовало получать калачи, и возобновился топот и приглушенный звон кандалов. Из уважения к Говарду их поддерживали при движении.

У дальнего края нар Козел остановился. Сначала Сергей ничего не разобрал, кроме кучи тряпья. Потом рассмотрел запрокинутую голову, торчащую вверх половину бороды. Козел шагнул к лавке и отпихнул кого-то от окна. Стало светлее. Говард приподнял тряпки, нащупал запястье. Сергей содрогнулся — казалось, арестант уже умер: борода так же недвижно торчала вверх.

— Пусть дадут воды! — сказал Говард, положив руку на прежнее место и заглянув в лицо больному.

Непейцын не поспел перевести, как Козел подал деревянный ковшик. Говард перелил немного воды в вынутый из сумки стаканчик, всыпал туда какой-то порошок и, уверенно, но бережно приподняв голову больного, влил в полуоткрытый рот. Сергей видел, как задвигался синеватый кадык, как часть лекарства потекла из угла бескровных губ. Англичанин уложил арестанта, покачал головой и сказал: