Красный сфинкс - Геннадий Прашкевич

В лучшем произведении А. Р. Палея (роман «Остров Таусена», 1948) советские специалисты – журналист Гущин и биолог Цветков на неизвестном островке в Белом море случайно натыкаются на тайную научную колонию. Это скрывающийся от фашистов, захвативших его страну, норвежский академик Таусен ведет тут глубокие изыскания в области эндокринологии. «Я всегда работал над опытными животными, как скульптор, – говорит он неожиданным гостям. – Моим материалом всегда были не глина и камень, а живое, чувствующее, подвижное тело…»

Аадемику Таусену удается создать более крупные формы (по весу и по объему) уже существующих животных. Правда, советский академик Рашков («…одетый по-домашнему, в пижаме, облегавшей его крупную фигуру и похожей цветом на его русые, с густой проседью волосы…») и в этом добивается не менее впечатляющих результатов, причем без всяких этих сложных операций, всего лишь облучая нужные железы пучком ультрафиолетовых лучей. «Большое дело сделали наши ученые со зверем! – радуется один из простых героев романа. – Кожа-то (тюлень по-поморски, – Г.П.) величиной со слона! Ведь еще до войны сколько зверя истребили! Техника-то лова улучшается. Гренландского кита почти вовсе выбили. А теперь, может, и кита будут увеличивать. Моржа в море мало, только в далеких местах сохранился. Морской коровы совсем нет. Морскую выдру только в заповеднике найдешь. Я читал: до войны по всем странам зверя били больше миллиона в год. А теперь, наверное, и того больше. Туша тюленя весит сколько? Ну, сто килограммов. А эти – тонн по девять! Одного такого убьешь – все равно, что сотню простых уложишь…»

Поскольку речь шла о генетике, науке в то время опальной, книгу А. Р. Палея завершала большая статья академика Б. М. Завадовского (скоро обвиненного в вейсманизме-морганизме). Читать статью даже интереснее, чем роман. «В 1935–1936 годах, – пишет академик, – в руководимой мною эндокринологической лаборатории всесоюзного института животноводства профессором В. Е. Робинсоном были проведены успешные опыты на поросятах. При удалении передней доли гипофиза у поросят удалось получить гипофизарных карликов, а при помощи ежедневных инъекций вытяжек из передней доли гипофиза быка были получены поросята-гиганты, превосходившие на 50 процентов по темпам роста и массивности тела контрольного брата». Правда, ученый указывал: «Пусть читатели не забывают, что все же утки и по сей день не линяют от щитовидной железы (как в романе, – Г. П.), что гиганты-поросята еще не вышли из стен лаборатории, что современная наука еще не разрешила вопроса о создании таких новых пород сельскохозяйственных животных-гигантов, о которых мечтал еще Герберт Уэллс…»

«За антилысенковский роман „Остров Таусена“, – сообщал мне Абрам Рувимович в письме от 6 августа 1988 года, – меня лаяли во всех органах прессы, включая „Литературу в школе“ и „Естествознание в школе“. Результатом было надолго отлучение меня от печати и от всех способов заработка. Лаврентий Берия меня тоже не обошел вниманием, но, к счастью, поздно вспомнили обо мне: взяли 13 февраля 1953 года, а выпустили 31 декабря того же года… Какие обвинения мне предъявили при вожде? Сначала, что я хотел убить его и Маленкова. Это, конечно, не удалось хоть как-нибудь доказать. Потом – в клевете. И что я не соглашался с докладом Жданова о литературе. Воображаю, как смеялись над этим пунктом в Верховном суде… Все же дали мне 10 лет с последующей высылкой, и я мог бы их реализовать, если бы в начале марта не произошло важнейшее событие (смерть Сталина, – Г.П.), после чего меня реабилитировали, правда, только к Новому году…»

В 1968 году появился роман «В простор планетный».

Сам Абрам Рувимович не считал эту книгу удачной, но И. А. Ефремов очень хвалил роман за «динамическую конструкцию», и за то, что «роман представляет собой научную фантастику в ее классическом, наиболее любимом мною виде утопии, пронизанной верой в светлое будущее человечества». В предисловии к роману Ефремов писал: «Множество научно-фантастических „предупреждений“, иногда не совсем верно называемых антиутопиями, появилось за последние двадцать лет в зарубежной литературе и оттуда повлияло и на советскую фантастику. Естественно, что люди, не подготовленные философски или мало образованные исторически, не владеющие диалектическим методом мышления, постоянно впадают в тупики, которыми так изобилует однолинейное формальное мышление. Однако литература страны, первой из всех идущей путями научного социализма, должна обладать более далеким видением будущего и верить в неизбежную преодолимость великих затруднений исторического развития. Поэтому мне думается, что типичными для советской научной фантастики будут произведения оптимистические, убеждающие в торжестве разума и гуманизма, верящие в естественность доброго в человеке».

Герои романа: «…бенгалец Шотиш Дотто, подтянутый, сухощавый. Рядом с Жаном (Тэном, – начальником экспедиции, – Г.П.) Ванда Апресян, невысокая блондинка, с быстрыми, даже порывистыми движениями, стремительной речью и пришептывающим, но приятного, бархатистого тембра голосом. А там – самая крайняя – Герда Лагерлеф. Она вулканолог. Жан рад, что Герда здесь, ему было приятно, когда он узнал, что она летит с ним в одном корабле. Это невысокая полная девушка, со слегка переваливающейся походкой и немного запинающейся иногда речью (особенно когда волнуется), кажется ему ближе других спутников, может быть потому, что ему уже довелось на Земле работать и учиться у Мерсье вместе с ней. Ему кажется – она больше, чем кто другой, связывает его с родной планетой. Люди разных национальностей прибыли сюда (на Венеру, – Г.П.), и будь это в двадцатом, скажем, веке, пожалуй, не обошлось бы без переводчиков. Но теперь, когда каждый владеет по меньшей мере четырьмя-пятью языками…»

Конечно, роман патетичен.

Он изобилует многочисленными риторическими отступлениями.

Это не просто полет на Венеру, это еще и история любви. «Трагедия неразделенной любви на протяжении всей истории человечества была одним из самых тяжких несчастий, – можно прочесть в романе. – С нею ничего не сделаешь. Самые сильные чувства не поддаются контролю. Счастливо человечество в целом: оно идет вперед и вперед. Счастье – в движении. В движении человечества есть и падения, и взлеты, но в целом путь его – вперед и вверх!»

В феврале 1993 года я навестил Абрама Рувимовича в его московской квартире на Полтавской улице (за стадионом «Динамо»). Через день (11 февраля) писателю исполнялось сто лет. Он неважно слышал, маленький аккуратный старичок в большом кресле, правда, без жестяной слуховой трубы Циолковского, как можно было ожидать. Он был в добром здравии и в ясном уме. Его распирало любопытство. Он спрашивал неожиданно: а как это радиоволны проходят сквозь стены? Или вспоминал какое-то свое давнее стихотворение. Или начинал ругать молодых неизвестных авторов. Приходят, говорил он, представляются писателями и издателями, берут под честное слово старую редкую книгу и исчезают. По неведомой ассоциации вспомнил некую сотрудницу журнала «Революция и культура». В тридцатые годы эта милая женщина принимала у него стихи, никогда их не печатала и чертовски жаловалась на жизнь. Будучи человеком небогатым, Палей сотрудницу жалел. Да и как не жалеть? Сырая комнатенка… Одиночество… Безденежье… Даже личную пишущую машинку не может продать: профсоюз запрещает – орудие труда… Фамилия Алилуева ни о чем не говорила Абраму Рувимовичу, и он был потрясен сообщениями о смерти столь хорошо знакомой ему сотрудницы…

«Аделина Адалис? – переспрашивал Абрам Рувимович. – Ну как же, знал, знал! Любимым словом этой поэтессы было – вредительство… Астроном Леверье? Еще бы! Это же по его просьбе безымянный прежде цветок назвали гортензией, – в честь его любимой, кстати, уже через год наставившей ему рога… Книги? Ну как же, без книг нельзя! Фантасты, говорящие об исчезновении, о смерти книг, не правы – обыкновенные книги переживут века, войдут в далекое будущее… Вы покупаете книги или предпочитаете работать в библиотеках? – жадно спрашивал он. – А письма друзей и коллег храните? Делаете специальные выписки? Я, например, – похвастался Абрам Рувимович, – в молодости составлял картотеку для самого Венгерова!»

Впрочем, все это были подступы. Главный вопрос Абрам Рувимович задал неожиданно. «Говорите, прилетели в Москву из Новосибирска? А вот каким все же образом летают самолеты? Как они, такие тяжелые, огромные, держатся в воздухе? – Абрам Рувимович даже встопорщил белесые узкие бровки: – Сколько часов, вы говорите, летит самолет в Москву из Новосибирска? Четыре?»

И задумался. Что-то бушевало в глубинах души старого фантаста. Отвлекаясь, как бы подавляя сложные мысли, рассказал, как знаменитый советский поэт-песенник стащил несколько строк из его стихотворения, опубликованного еще в дореволюционном ежемесячнике «Свободный журнал». У Палея было: «Город замер в сонной дымке, гаснет зарево зари, и на ножке-невидимке блещут бусы-фонари…» А у Лебедева-Кумача: «Вечер реет в белой дымке в ярком зареве зари, и на ножке-невидимке блещут бусы-фонари…» Разумеется, учинился скандал, известную песню с той поры поют совсем иначе: «День уходит, и прохлада освежает и бодрит, отдохнувши от парада, город праздничный гудит…» Странно, что сам Абрам Рувимович написал в своих воспоминаниях: «Когда знаменитый поэт Федор Сологуб председательствовал на каком-то собрании поэтов, молодые люди читали стихи, общим и главным недостатком которых была подражательность… Участники обсуждения указывали на это… Но в своем заключительном слове Сологуб сказал, что однажды придет такой поэт, который ограбит всех своих предшественников, и это будет великий поэт… Мысль Сологуба ясна: подлинный поэт не пренебрегает творческим наследием предшественников, он использует его, переплавит в своем творческом горне и создаст произведения, отличающиеся яркой поэтической самобытностью…»