Покидая мир - Дуглас Кеннеди

Доктор Мензел приходил, чтобы осмотреть меня, два раза в неделю. Меня в кресле-каталке отвозили к нему в кабинет, снимали повязку, и я засовывала голову в напоминающий тиски аппарат, чтобы доктор мог вглядеться в глубины моего левого глаза и изучить повреждения, которые я ему нанесла. Доктор всегда был расположен к беседе и, казалось, не придавал особого значения тому, что я не слишком усердно поддерживала разговор. Так, я узнала практически все о небольшом ранчо, которое он держал невдалеке от Маунтин Фолс. И о том, что в прошлом он занимался разведением лошадей. И о его второй жене, которая раньше работала медсестрой в этой больнице, но теперь весьма успешно занималась массажем. И о том, что его дочь недавно поступила в Стэнфорд и сразу зарекомендовала себя математическим гением, так что ей даже обещали полную стипендию. И о том, что он сам в свободное время занимается живописью: «В основном абстрактной, в духе Ротко. Мне кажется, вам должен нравится Ротко…»

Почему? Потому что он тоже попытался наложить на себя руки?.. Правда, у него все получилось…

— Когда вам будет лучше, может, выберетесь как-нибудь к нам на ранчо, провести вечерок, поужинать… Должен сказать, профессор, выпускники Гарварда к нам сюда редко залетают, не говоря уж о писателях, авторах книг.

— Это была научная книга, такие никто не читает.

— Не скромничайте. Это была книга. Изданная в твердой обложке. О ней писали в серьезных газетах, были рецензии. Не надо умалять своих заслуг. Это очень большое достижение. Вам есть чем гордиться.

Я в очередной раз ничего не ответила. Доктор Мензел глубже заглянул мне в глаз. И спросил:

— Скажите, профессор, кто, по-вашему, крупнейший чешский писатель?

— Ныне живущий или умерший?

— Скажем, из умерших… потому что приз среди живых я отдал бы Кундере.

— Кафка, наверное.

— Кафка! Именно! Но постарайтесь не моргать, когда говорите.

— Может, мне лучше молчать.

— О, вы можете говорить… но не двигайте при этом ртом, потому что глаз тут же непроизвольно щурится. Речь, видите ли, непостижимым образом связана со зрением. То, что мы видим, выражаем словами. А то, что выражено словами, можно увидеть.

— Если только человек не слеп.

— Но и слепые могут видеть… как называл это Шекспир?..

— Очами души?

— Точно. Очи души способны увидеть все, даже если всего не видят. То, что мы воспринимаем посредством зрения, и то, что видим посредством восприятия… в этом заключается одна из величайших загадок человечества, вы согласны?

— Все заключается в восприятии.

— Справедливо. Но разве кто-то из нас может проникнуть во внутренние процессы чужого сознания? Я вот проник глубоко в вашу роговицу — и что я вижу?

— Повреждения?

— Рубцы. Грубые рубцы… и постепенное развитие рубцовой ткани. Глаз приспособится к этим следам травмы. Однако факт остается фактом: сам хрусталик безжалостно поврежден и в результате изменился. Он никогда уже не сможет воспринимать мир так, как раньше. Ведь источник восприятия — источник собственно зрения — кардинально изменился в результате воздействия на него.

— А как это связано с Кафкой?

— Ну, какую фразу Кафки чаще всего цитируют?

— «Проснувшись однажды утром, Грегор Замза обнаружил, что превратился в гигантского таракана»?

Доктор Мензел рассмеялся:

— Ну хорошо, а как насчет второй по частоте цитирования цитате?

— Скажите мне.

— «Когда мы всматриваемся друг в друга, чувствуешь ли ты боль, которая во мне существует? И что знаю я о твоей боли?»

Ого! Я закусила губу.

— Значит… когда вы всматриваетесь в мой поврежденный глаз, — спросила я, — вы видите боль?

— Конечно. Ваш «несчастный случай» есть следствие боли. Невыносимой, ужасной боли. Такое повреждение… никогда не исчезнет бесследно. Рубцовая ткань может сгладить, замаскировать его, может сделать жизнь сносной. И все же травма, подобная этой… да разве можно всерьез надеяться, что она будет полностью исцелена? Она меняет все. Восприятие мира меняется необратимо. Мир превращается в незнакомое, гнусное место: угрюмое, хаотичное, безжалостное. И мы уже не можем доверять ему, как прежде.

Это был единственный случай, когда доктор Мензел вдруг заговорил со мной так. Увидев, что я сразу замкнулась, он отныне сводил наши беседы к обсуждению моего зрения и поднимал мне настроение оптимистичными заявлениями, что совсем скоро позволит снять повязку. Офтальмолог понял, что я не настроена обсуждать то, что со мной случилось, что уж говорить о его возвышенных метафорах. Так что мы с доктором общались исключительно по делу, и я была ему благодарна за это.

Доктор Айрленд тоже говорила исключительно по делу. Эта миниатюрная женщина лет сорока обладала стройной, спортивной фигурой, а ее длинные рыжие волосы были заплетены в аккуратную косу. Она носила элегантные черные костюмы и, в отличие от других сотрудников больницы, никогда не надевала халат. Лишь однажды доктор Айрленд обмолвилась о том, что у нас общая альма-матер, так как она подготовила в Гарварде бакалаврскую работу, после чего перевелась на медицинский факультет в Дартмут. В отличие от доктора Мензела она никогда не распространялась о своей жизни за пределами больницы Маунтин Фолс, которую посещала дважды в неделю. Зато она настойчиво пыталась вовлечь меня в разговор о моем состоянии и настроении, несмотря на то что я упорно этому противилась.

Во время первого сеанса доктор Айрленд сообщила, что прекрасно информирована о моем «деле» — она связывалась с университетом, с моим юристом, даже с Кристи (профессор Сандерс сообщил ей, где я нахожусь).

— Я очень надеюсь, вы понимаете: в том, что случилось с вашей дочуркой, нет никакой вашей вины.

— Можете думать так, если хотите, — ответила я.

— Это правда. Я внимательно изучила полицейский протокол, данные вскрытия, показания очевидцев. Вы никак, никак не могли стать причиной этому.

— И никак этому не помешала.

— Несчастные случаи происходят, такое бывает, Джейн. Их причина — стечение обстоятельств, неожиданных, непредсказуемых. Как бы мы ни старались, мы не можем предугадать и предотвратить их. Они просто случаются… и нам приходится учиться жить с их последствиями, какими бы ужасными они ни были. И не нужно казнить себя, обвинять в том, что не властны над случайностью.

— Можете думать так, если хотите.

— Вы второй раз повторяете эту фразу.

— Я часто повторяюсь.

— Даже если это чувство вины вызывает невыносимые страдания?

— Моя вина — это мое личное дело.

— Совершенно с вами согласна. Но проблема в том, что это ваше «личное дело» так мучало и изводило вас, что вы не видели иного выхода, кроме попытки самоубийства. Что же, на ваш взгляд, это было разумным способом облегчить свои страдания?

— Вообще-то, да.

— Вы по-прежнему считаете, что покончить со всем, чтобы перестать страдать, — единственный выход?

Внимание! Здесь нужна осторожность.

— Нет… Я чувствую себя как-то… лучше. Не совсем хорошо, если учесть все полученные травмы… но определенно спокойнее в отношении случившегося.

— Другими словами, вы… решили жить.

— Да. Я хочу жить.

— Какая же вы ужасная лгунья.

— Думайте, что хотите.

— Вы повторяете это уже в третий раз.

— Значит, я еще однообразнее, чем думала.

— У вас в жизни было не так уж много счастливых мгновений, так?

Услышав это, я замерла.

— Были мгновения… — очнулась я наконец.

— С Эмили. Ведь так ее звали, да? Эмили?

— Я не хочу…

— Уверена, что не хотите. И все же именно об этом нам совершенно необходимо поговорить. Об Эмили. Единственном человеке в вашей жизни, кто…

— Вы ничего не знаете.

— Да? Хорошо. Тогда расскажите мне о тех, кто делал вашу жизнь счастливой. Отец, который вас бросил и постоянно подводил и выходки которого сломали вам карьеру в финансовой сфере? Или ваша мать, которая всю жизнь критиковала вас и вольно или невольно изводила своими придирками? А может, первая большая любовь вашей жизни, женатый мужчина, ваш научный руководитель…

— Кто вам все это рассказал? — выкрикнула я.

— А это важно?

— Не люблю, когда меня предают.

— Конечно. А зная то, что знаю я о вашей жизни, я вас не виню. Вся ваша жизнь — сплошная череда предательств, а кульминация — бегство вашего партнера Тео с…

— Довольно. — Я ухватилась за подлокотники своего кресла и развернула его на сто восемьдесят градусов, к двери. — Разговор окончен.

— Нет, пока я не услышу от вас рассказа о вашей поездке сюда.

— Пытаетесь сменить тему?

— Вас обнаружили в сугробе на обочине трассы двести два дней пять назад. До этого момента… что было?