Счастье по случаю - Габриэль Руа

Это был Питу.

Это Питу проходил сотню метров вдоль фасада казармы, четко поворачивался, щелкая каблуками, а затем, бодро отбивая шаг, шел обратно с винтовкой на плече, совсем один на темной улице.

Подчиняясь строгой военной дисциплине, он не остановился, когда узнал Эманюэля, но лицо его просияло в улыбке.

— Привет, Манюэль! — тихо сказал он, продолжая чеканить шаг.

— Привет, Питу! — откликнулся тот и пошел в ногу рядом с ним.

Некоторое время они маршировали так, бок о бок, словно у молоденького часового неожиданно возникла реальная, осязаемая тень, которая сопровождала его в его однообразном хождении взад и вперед. Потом Питу резко повернулся, щелкнул каблуками, и глаза его на мгновение заискрились детским задором.

— Блеск! — сказал он.

— Блеск! — повторил Эманюэль.

Но впервые он произнес это слово, слегка запнувшись, словно в его мыслях произошла какая-то заминка.

— Тебе это нравится?

— Еще бы! — сказал Питу.

На его испещренном веснушками лице, легко красневшем, как у всех рыжих, отразилось возбуждение. От широкой улыбки гладкие, круглые и блестящие, словно хорошо вытертые яблоки, щеки, казалось, готовы были лопнуть.

— Мы еще встретимся, — пообещал Эманюэль.

— Еще бы… В Англии!

— До свидания, Питу.

— До свидания, Эманюэль.

И они разошлись.

Эманюэль пошел дальше уже более медленным шагом, слегка склонив голову к правому плечу и теперь уже полностью отдавшись своим размышлениям. Он вспоминал разговор у матушки Филибер и спрашивал себя, не сыграл ли этот разговор какую-то роль в решении Питу пойти в армию. Его самого удивляла та сила внушения, действие которой он не раз замечал на своих товарищах, — удивляла и немного пугала. Неужели он может убеждать других, не убедив себя? Неужели он может зажигать энтузиазмом окружающих, не сохранив ни искры энтузиазма в себе самом?

«Питу, — думал он, — Питу в армии!» Это представлялось ему чем-то невероятным, невозможным. Питу, самый младший в их компании! Тот Питу, которого они, кажется, только вчера защищали от больших мальчишек и которого они называли «круглощеким» и «малышом»! Ему вдруг показалось, что он слышит отзвук их бешеного бега там, внизу, вдоль реки, по старому бечевнику, и сквозь быстрый топот их ног — задыхающийся голос Питу, который все кричал: «Подождите меня, подождите меня, и я с вами!» Они старались убежать от него, иногда, чтобы позабавиться, — так, петляя и прячась, забавляется кошка, — иногда же им казалось, что он еще слишком мал для их игр.

Да, вот именно так — еще слишком мал для их игр.

Но Питу все же неизменно возникал где-то позади — забавная маленькая фигурка в слишком коротких брюках, едва прикрывавших его круглые икры, в широком коротком плаще, в котором тонули его спина и плечи, с лицом, затененным полями огромной шляпы. Издали была видна только эта огромная шляпа, и казалось, что она движется сама по себе, то взбираясь вверх по склонам, то скатываясь вниз, бежит и поворачивается, словно по волшебству. Всегда позади них, но никогда не сдававшийся. «И я с вами!»

В те времена они бегали гуськом к старому каналу — купаться. Они выходили к запущенному дикому месту, где вода в канале отражала только лениво плывущие облака и медленно струилась между пологими тихими склонами, на которых редко-редко можно было увидеть какого-нибудь путника. Разбросанные кое-где купы деревьев представлялись им рощей, лесом, небольшой пустырь, на котором паслась одна-единственная корова, — настоящей прерией. Деревня их детских дней! Альфонс выбирал самые темные, самые извилистые тропинки и подбивал их идти все дальше и дальше, отвязать где-нибудь на реке лодку и пуститься на поиски приключений. Широкие открытые горизонты уже тогда будили в нем горькое смятение, жажду свободы, желание больше не возвращаться домой и сожаление, что он не может навсегда уйти в бесконечное одиночество. И он кричал Питу, который упрямо следовал за ними, цепляясь одеждой за гвозди ограды, падая в лужи, и задерживал их на каждом шагу: «Да отвяжись ты от нас, зараза!»

Но потом он все-таки сумел заставить ждать себя, малыш Питу, — однажды вечером они неожиданно услыхали за штабелем бревен на берегу канала веселый мотив. Питу играл на губной гармошке, и они простояли возле него весь вечер. Даже расчувствовавшийся Альфонс и тот потребовал надменным тоном: «Сыграй нам „Дом на горе“».

С того вечера в предместье появился бродячий цирк и начались концерты. Питу — впереди всех со своей неистовой музыкой. Потом пришло время гитары. Знойные, душные вечера, без малейшего дуновения ветра! Питу, свесив ноги, сидел на парапете над каналом и теперь, в свою очередь, главенствовал над ними — Питу, которому столько раз грозила опасность отстать от них.

«Я поспеваю за вами! Эй, эй! Я поспеваю за вами!»

Они спрашивали:

— Откуда это ты раздобыл свою бренчалку?

И сияющий Питу отвечал:

— Мне дал ее один старик еврей и сказал: «Если ты сможешь сразу сыграть мне песенку — она твоя, отдаю ее тебе просто так, эту бренчалку». Вот я ее и получил — эту бренчалку.

Шли годы, и Питу извлекал из своей гитары все более и более печальные мелодии. А если его просили сыграть что-нибудь веселое, он отвечал: «А ну вас, оставьте меня в покое!» А потом, взгромоздясь на прилавок у матушки Филибер, он вдруг спрашивал: «Неужели во всем городе нет никакой работенки? Даже самой паршивой работенки? Неужели во всем городе не осталось никакой работенки?» И болтал стоптанными башмаками с дырявыми подметками.

«Питу в армии!» — думал Эманюэль. Альфонс знал об этом и в глубине своей сумрачной души страдал от этого — потому-то он и отказывался говорить о Питу. И внезапно в памяти Эманюэля всплыли слова: «Пригожий курчавенький паренек, тот, с которым мы перемигнулись и заключили сделку… Паренек, у которого был еще веселый нрав в придачу…» Боже мой, да ведь это же Питу шел тогда в строю рядом с Альфонсом!

«Наш Питу — ребенок, — повторял Эманюэль, — совсем ребенок! Вчера еще он играл на губной гармошке, потом на гитаре, а теперь у него в руках винтовка!». И одна мысль пронзила его сознание, будто стальной клинок, так что он даже замер на месте: Питу больше не страдает от того, что он безработный. Наконец-то Питу зарабатывает себе на жизнь, на легкомысленную птичью жизнь, для которой нужно так мало. Теперь Питу может чувствовать себя счастливым, и не удивительно, что он так лихо щелкает каблуками. Теперь Питу счастлив, наконец-то он держит в руках свой первый рабочий инструмент!

И голова Эманюэля склонилась, словно под тяжестью немыслимых человеческих заблуждений.

На небе сверкали звезды — светлые-светлые. Нужно было прийти сюда, на гору, чтобы увидеть, как они сияют в беспредельных глубинах. И Эманюэль вспомнил слова Азарьюса Лакасса: «Франция — она как звезды, которые посылают нам свет и по ночам, когда кругом мрак».

Когда Азарьюс произнес эту фразу, она показалась Эманюэлю прекрасной. Он помнил, что испытал даже необыкновенный подъем духа. Но сейчас он спрашивал себя, не грядет ли на землю ночь, темная ночь, без света и без звезд. Он спрашивал себя, не начала ли эта черная ночь окутывать землю своим беспросветным мраком еще задолго до войны.

Откуда засияет свет, который поведет мир вперед?

Он очутился на небольшой, полого спускавшейся вниз улочке: потемневшие от времени каменные коттеджи с окнами в георгианском стиле, лужайки, заросли жимолости — все говорило здесь об уютном английском комфорте; и контраст между его мыслями и мягким, глубоким, несокрушимым покоем этой улицы был так резок, что печаль его стала еще сильнее. Эманюэль никогда не питал злобы против богатых. Когда в детские годы он вместе со всей шумливой ватагой ребят безветренными летними вечерами взбирался на гору с криками вроде: «А ну, поглядим, как они там живут, эти миллионеры!» — то делал это вовсе не ради озорства, а просто чтобы набрать полные легкие чистого воздуха и насытить глаза красотой, потому что он втайне любил все прекрасное.

Эманюэль не питал ненависти к богатым. Он никогда не был настолько обездоленным, чтобы дойти до желчной зависти Альфонса; это он чистосердечно признавал.

Но пока он прогуливался здесь среди комфортабельных особняков, его тоска все росла. Это была не обида, не отвращение и даже не то давнее чувство неловкости, которое он, мальчишка из предместья, испытывал, когда поднимался на эту гору. Просто какая-то тоска. Словно все беспокойство, все тревоги нижнего квартала прилипли к нему, когда он уходил, и чем выше он поднимался теперь, тем упорнее они цеплялись за него. Ему даже казалось, что он не имеет права вступать в этот город спокойствия и порядка — ведь его сопровождал запах нищеты, словно болезнетворное зловоние. Тут, наверху, с удовольствием принимали его дар, но не принимали его сомнений, его колебаний, его мучительных проблем. Богатство, благосклонное к лепте бедняка, не желало видеть его измученного лица. Оно безмолвствовало во мраке, отказываясь иметь что-либо общее с этим несчастным, пришедшим сюда только поглядеть.