Узы крови - Крис Хамфрис

Чей-то голос окликнул охотницу — примерно в ста шагах левее, как ей показалось. Филипп! Его жеребец держался почти вровень с нею, когда она пришпорила кобылу для последнего рывка. Ее лошадь, меньшая по размеру, была подвижнее и на коротких дистанциях выигрывала. Наверное, Филипп успел увидеть Елизавету в тот момент, когда она спешивалась, чтобы углубиться в папоротники, но потом она взяла резко вправо, двигаясь по узким тропам.

Филипп. Он поддразнил ее в своей любезной манере, когда она брала рогатину на кабана из оружейной. «Королева-воительница, как ваша Боадицея!» — так он назвал ее, а потом мягко напомнил, что убивать положено мужчинам, а женщинам — держаться позади и восхищаться ими. Испанцу хотелось покрасоваться перед Елизаветой, как он сделал это неделю назад с тем красивым оленем.

Ну и что? Елизавете надоело смотреть, как мужчины гордо прохаживаются перед ней, оставляя ей роль восхищенной дурочки. Сейчас они с Филиппом — не на иссушенных равнинах Кастилии, а в ее зеленой Англии. Элиза — дочь Гарри, и отец научил ее, что надо делать с рогатиной.

Елизавета приостановилась, снова скользнув взглядом по тропинке. Затаив дыхание, она пыталась уловить сопение, вырывавшееся из тяжело вздымающихся мохнатых боков.

Вот оно! Это существо переминается на сухих листьях, медленно поднимается на копыта, снова пригибается, готовясь нападать, опускает кинжально-острые клыки к папоротнику, который она как раз собиралась отодвинуть…

Что-то ударило ее в бок. Задохнувшись, охотница выронила рогатину на землю. У нее не было возможности вскрикнуть, и она испытала мгновение ужаса, ожидая, что сейчас ее тело вспорют костяные лезвия. Ее лицо ушло в папоротник, рука при падении оказалась придавлена телом — но вторая уже тянулась к кинжалу, закрепленному у пояса.

Чьи-то пальцы остановили ее руку, ладонь зажала ей рот. Прикосновение человека сначала принесло чувство облегчения, а потом вызвало гнев. Никто не смеет так прикасаться к принцессе! Даже принц. Елизавета сжала зубы, почувствовала вкус крови, с удовлетворением услышала приглушенный вскрик боли. Однако рука не отпустила ее рта, хотя она укусила еще раз, сильнее. Вместо этого возле ее уха оказались губы, и чей-то голос поспешно прошептал:

— Миледи, не кричите, молю вас. Я — друг и принес вам известие.

Друзья не вжимают ее в землю. Она не разжала зубов. Полный боли шепот продолжился.

— Ваше высочество. Я — Жан Ромбо. Я был… палачом вашей матери.

Елизавета перестала его кусать и попыталась вздохнуть.

— Это правда, принцесса, клянусь вам. Я… оказал вашей матери некую услугу. И теперь вам, ее дочери, угрожает страшная опасность.

Принцесса повернула голову, освобождая рот от душившей ее руки. Незнакомец позволил ей это сделать.

— Слезайте с меня.

Приказ прозвучал решительно, однако она отдала его шепотом. Выбравшись из-под него, Елизавета отодвинулась подальше. Возясь в папоротниках, они примяли стебли. Запах кабана ощущался очень явственно. Елизавета нашла лежку, а в ней — гораздо более опасного зверя. Ее рука легла на рукоять кинжала, вытянула его из ножен. Мужчина, присевший на корточки напротив нее, продемонстрировал ей свои пустые ладони.

— Жан Ромбо был великан. Молодой, сильный. А вы…

— Я слышал баллады, принцесса, в которых мне давали все семь футов роста и почти такой же размах плеч. А что до молодости… Ну, прошло ведь почти двадцать лет.

Было что-то в его глазах под седеющими волосами: улыбка и одновременно печаль. Елизавета давно научилась отличать ложь от правды — от этого умения зависела ее жизнь. Клинок чуть опустился, но не был спрятан. Где-то далеко ее окликали.

— Жан Ромбо, — проговорила принцесса. — Имя из кошмарного сна. — Она ощутила у себя на глазах слезы. — Вы отрубили голову моей матери.

Жан кивнул:

— Да, миледи. Я убил ту, которую любил, потому чтоу меня не было выбора.

— Которую вы… любили?

— Да, миледи. И ради этой любви я принес клятвуисполнить просьбу вашей матери.

Кинжал выпал у нее из руки.

— И что вы сделали? — тихо спросила принцесса, хотяответ был ей известен.

— Ваша мать страшилась того зла, которое могут совершать от ее имени. Того зла, которое может обратиться против вас. И она умоляла меня… взять ее руку, ту самую руку, и похоронить ее в земле, где она когда-то была счастлива.

«Счастлива»? Это слово никогда не ассоциировалось у Елизаветы с матерью, которой она не помнила. Никто не рассказывал ей хороших историй об Анне Болейн. О ней вообще не говорили.

Новые крики. Теперь звали и Филипп, и другие, встревоженные ее исчезновением.

Жан озабоченно осмотрелся. Но он вынужден был ждать, пока она не заговорит.

Ее голос стал резким. Слишком много чувств поднялось в ее душе.

— И этого вы сделать не смогли. Сдержать свою клятву. Потому что ее рука стала теперь для меня очень опасной.

— На какое-то время мне это удалось. Рука оставалась зарытой, пока…

Жан вдруг обнаружил, что не может говорить о происшедшем. Не было смысла извиняться, оправдываться чужими поступками, которых он так и не смог понять. И к тому же голоса приближались.

Он продолжил:

— Это не важно. Но рука снова оказалась здесь. Думаю, ее используют, чтобы угрожать вам, чего и боялась ваша мать.

— Это уже сделали. Такой опасности мне еще никогда не грозило.

Елизавета еще никому не признавалась в этом. Но здесь, с этим человеком, не было времени для игр.

— Чего вы от меня хотите, Жан Ромбо?

В ее голосе, в том, как она произнесла его имя, появилось нечто знакомое. Время исчезло, унесло двадцать лет — и вновь королева просит его об одолжении. А теперь и он умоляет об одолжении ее дочь, обещая в минуты грозящей ей опасности нечто такое, чего не в состоянии будет исполнить. Но сейчас смертельная опасность угрожает его собственной дочери, и все остальное просто не имеет значения.

— Мне надо попасть в Тауэр, миледи.

— Вы попытаетесь снова украсть руку? Он солгал. У него не было выбора.

— Я должен это сделать. Ради нас всех.

Елизавета была обучена видеть, когда ей лгут. Но надвигающаяся беда и внезапно появившаяся надежда, пусть слабая, усыпили ее бдительность. Кроме того, у нее попросту не было времени задуматься, потому что встревоженные оклики звучали все ближе.

— Елизавета! Принцесса!

Она стащила с пальца тяжелую печатку с кровавиком.

— Возьмите вот это. В Тауэре служит один офицер, который любил мою мать. Во время моего недавнего заключения там он доказал, что меня он тоже любит. Его зовут Такнелл.

Голоса раздавались уже совсем близко:

— Принцесса! Миледи!

— Отдайте кольцо ему. Он сделает то, что попросит передавший его. Потому что моя мать — не единственная женщина, кому мужчины приносили клятвы.