Иначе жить не стоит - Вера Кетлинская

Она ни о чем не спрашивала. А когда они рассказали сами, прижалась щекой к Сашиному плечу и лучезарно улыбнулась:

— А по-моему, все хорошо. Ведь если бы ваш проект был единственным, — значит, само дело выеденного яйца не стоит?..

— Разумное распределение функций! — говорил Липатов. — Один проводит медовый месяц, второй изучает Москву, третий психует. На кой черт психовать втроем?

Они с Палькой с утра отправлялись в Углегаз и обходили всех подряд — от Рачко до Олесова, вынуждая то одного, то другого звонить профессору Вадецкому, который все еще не удосужился просмотреть проект. Потом Липатов отправлялся изучать Москву, у него был выработан точный план — музеи, памятники, станции метро… Кроме того, Липатов настойчиво разыскивал бывших донбассовцев, чтобы с их помощью нажимать на Углегаз. Он уже заручился обещаниями — один дружок сведет его с работником Госплана, другой — с работником Комиссии партийного контроля, третий… Но встречи пока не состоялись, двухнедельный отпуск таял… Саша ежедневно звонил им по телефону. В первый же раз, когда Палька хотел излить Саше свое негодование и уже начал: «Можешь себе представить…» — Липатов выхватил трубку и ликующим голосом продолжал:

— Можешь себе представить, Олесов стал нашим союзником! Говорят, Вадецкий заканчивает отзыв! А Цильштейн, оказывается, самый главный энтузиаст подземной газификации! Так что рубай науку и будь счастлив, Сашенька! — Повесив трубку, он зашипел на Пальку: — С ума ты спятил — Сашке настроение портить? У человека медовый месяц, у человека экзамены, а ты со своими настроениями. Он же сейчас веселыми ногами бегает!

Палька подчинился и перестал делиться с Сашей своей досадой, но, когда они навещали молодоженов, косился на «веселые ноги» Саши — и отворачивался, чтобы не разозлиться.

А Саша был счастлив. Не только в любви — во всем. Было удивительно, до чего удачно складывалась жизнь. В институте его встретили радушно и на второй день вручили ключи от квартиры в новом жилом корпусе Академии наук, где отныне ему принадлежала большая, солнечная и совершенно пустая комната. Телеграмма от имени Китаева «сработала» — никто не упрекал нового аспиранта за опоздание, ему разрешили сдать экзамены в течение месяца и вместе с ним наметили, что и когда он сумеет подготовить. Весь тон этого разговора пленил Сашу, он привык к школярству, царившему в донецком институте.

Через несколько дней его принял академик Лахтин.

Академик жил во флигеле института и пригласил Сашу к себе. Саша никогда не видал такой квартиры — огромной и до удивления простой. Позднее, вернувшись к Любе, он не мог вспомнить, какая там мебель и есть ли в доме прислуга. Кто-то его впустил и провел через две комнаты в кабинет, а потом из кабинета — в столовую, он все рассматривал очень внимательно, но запомнил только чистоту, книги и цветы. Нигде не было ничего лишнего, бросающегося в глаза. Книг было много не только в кабинете, но и в других комнатах и даже в коридоре; они стояли вдоль стен в гладких застекленных ящиках, поставленных один на другой, — потертые, с бумажными закладками, торчащими то густо, то в одиночку; это были рабочие книги, возбуждающие желание заглянуть в них, по закладкам изучая интересы и вкусы хозяина.

В столовой его ждал академик — точно такой, каким он представлялся Саше, — с белоснежной бородой, в традиционной черной шапочке, из-под которой разлетались венчиком седые волосы. Тут же находились две пожилые дочери академика; они хозяйничали за столом и ненавязчиво расспрашивали Сашу, откуда он приехал и чем думает заниматься. По разговору Саша понял, что дочери тоже научные работники, по разглядеть и запомнить их он не мог — с первой минуты встречи с Лахтиным он утратил способность замечать других.

Федору Гордеевичу Лахтину подходило определение «старец». К этому определению Саша постепенно добавлял — «величественный», «мудрый», наконец, «лукавый», он ни разу не улыбнулся про себя, хотя старец забавно повязал салфетку вокруг шеи, а говорил высоким голоском и зачастую невнятно, проглатывая слова.

Впрочем, академик говорил мало, а слушал так настороженно, будто за короткими ответами прослушивал возможности нового работника. Временами Лахтин как бы забывал про Сашу, предоставляя его дочерям, но Саша ловил молниеносные зоркие взгляды, то одобрительные, то удивленные, то смешливые. Удивление академика вызвали слова Саши о том, что он задержался из-за проекта подземной газификации. Насмешка промелькнула при упоминании профессора Вадецкого. Саше очень хотелось спросить Лахтина, как он относится к подземной газификации, но было неудобно самому переходить к расспросам — Саша понимал, что сейчас он держит самый серьезный экзамен.

— Это увлекательная проблема, — сказала одна из дочерей, — но ведь она лежит, как я понимаю, несколько в стороне от ваших научных интересов?

— Если ее решать при помощи механики — да, — быстро ответил Саша, — но мы решаем ее как задачу химии. Кстати, это единственно возможное решение.

Он поймал быстрый взгляд Лахтина и с волнением замолк — не скажет ли Лахтин хоть словечко?

— Что же вы угощаете молодого человека цветной капустой? — спросил Лахтин и тоненько засмеялся. — А он, бедняжка, и ее не поспевает есть, так вы его заговорили! Ну-ка поищите чего-нибудь — для людей моложе сорока лет.

Саша смутился и начал уверять, что только-только позавтракал.

— Где? — спросил Лахтин. — Холостяцкое хозяйство? Столовка?

Узнав, что Саша женат, поинтересовался, давно ли. Услыхав, что «уже полторы недели», рассмеялся и долго не мог успокоиться.

— Представляешь себе, какое у них образцовое хозяйство? — обращался он то к одной дочери, то к другой. — Неделю в Москве, полторы недели женат! — И вдруг строго спросил: — Какие у вас отношения с Китаевым?

Дочери насторожились — было ясно, что его ответу придают значение. Взвесив все, что просилось на язык, Саша сдержанно сказал:

— Китаев — мой научный руководитель.

Лахтин усмехнулся и высоким голоском пропел:

— Ай-ай-ай, какой дипломат! Знаете, если и в научном исследовании вы будете удовлетворяться подобной точностью ответа, вряд ли вы достигнете больших результатов.

Саша побледнел. Сейчас он совсем не думал о том, что его изучают. Он заново прочувствовал все, что его соединяло с Китаевым, и все, что оттолкнуло, и понял, что об этом немыслимо рассказывать походя.

— Мое отношение к профессору Китаеву сложное. Оно требует объяснений. И я не могу… — Он запнулся и с твердой решимостью докончил: — Я не хочу говорить о нем ни плохого, ни хорошего. Он мой учитель, и я ему многим обязан.

— Так, так, так, — проговорил Лахтин и занялся едой, как будто забыв о Саше.

Одна из дочерей налила ему большую чашку чая со сливками. Лахтин отхлебнул чаю, зажмурился и засмеялся.

— Не хотите! — лукаво повторил он, но сквозь лукавство проступила беспощадность. — А мне интересно понять, почему один и тот же профессор рекомендует мне своего лучшего ученика, потом присылает письмо, где берет рекомендацию обратно, а потом еще письмо… Как у него там, а? — Он поднял палец и торжественно произнес, видимо дословно повторяя текст: — «Прошу считать мое предыдущее письмо вызванным специальными общественными обстоятельствами…» Так?

Дочери весело подтвердили.

— Так что же вы там натворили? Какие такие общественные обстоятельства? А?..

Саша сказал, глядя прямо в глаза Лахтину:

— Адресованную вам телеграмму об отсрочке профессор Китаев не подписывал. Мы подписали за него.

Академик поперхнулся, поставил чашку и долго заливисто смеялся, вытирая слезы и снова смеялся.

— Да вы, оказывается… как это теперь называют… правонарушитель?.. — Он еще улыбался, но взгляд стал пристальным. — И ради чего же сие проделано? Ради этой самой газификации?

— Да.

Академик попросил еще чашку чая и задумчиво помешивал ложечкой сахар. И вдруг сказал:

— На Урале есть у меня один дружок, Кураков Василий Иванович. Не сверстник мой, моложе, но для вас, пожалуй, уже старикан. Боевой старикан, партизанил против Колчака. А теперь заведует угольными копями. Так он вскрывает пласт с поверхности — там залегание неглубокое — и ведет добычу открытым способом. Кстати, за границей этот способ применяется широко и дает большой эффект в смысле дешевизны и производительности.

— Я об этом читал, — сказал Саша, настораживаясь.

— Вот я и думаю, что в деле разработки полезных ископаемых мы стоим накануне больших перемен. Недостойно эпохи — кротами в землю закапываться. Не вяжется это с гуманистическими устремлениями социализма, с самым духом его — людей ради. И, видимо, использование угольных залежей пойдет по двум путям. Первый — открытыми карьерами с применением мощных механизмов. Вероятно, наше машиностроение сможет в ближайшие годы создать такие машины, ибо без машин любой способ нехорош.