Конвейер - Римма Коваленко

— И вы приняли подарок?

— Конечно! Хорошее платье.

— Человек этот, как мне известно, работает у вас на конвейере. Существует, Татьяна Сергеевна, производственная этика. Не принято, видите ли, нам подарки от рабочих принимать.

— Он не мне этот подарок сделал — своей матери. Размером ошибся, маловато платье оказалось. И тогда он это платье мне преподнес. Получилось, Валерий Петрович, что я у него второй человек после родной матери.

— Все равно не понимаю, — голос Никитина звучал растерянно.

Опять она не сдержалась, выплеснула все, до донышка:

— А вы и не поймете. Вы тоже могли сделать подарок. Зое Захарченко. Не квартиру, всего очередь на квартиру подарить, а не хватило вас на это. Но выросли молодые, они могут. Они шире и щедрей нас. Вот один платье подарил. Подхалим. Думает, что я ему электролит по блату суну.

— Остановитесь, — сказал Никитин. — Вы пристрастный человек. А с платьем поступайте как знаете.

Она сама загнала себя в угол. Идти после такого разговора на новоселье, тащить подарок было просто невозможно. И сразу стало грызть недовольство собой. Зою, конечно, жалко. Женатые сыновья, их дети потеснили Зою, спит старая на раскладушке в кухне. Летом в дачке на заводском садовом участке живет, да и там в выходные внуки покоя не дают. Знает она Зоину жизнь, душой за нее болеет. А вот как живет Никитин, не знает. Сын у него, жена-учительница. А что за семья, чем живут — неизвестно. Бывает же, что и крыша над головой, и хлеба вдоволь, и работа хорошая, а счастья нет. «Лаврик, Лаврик, и перед тобой виновата. Жить стало нечем… А может, ей тоже в доме своем нечем жить? Оттого и несет всю свою нерастраченную душу сюда, в цех. И спросить не у кого: «А вы чем живете после работы, когда молодость ушла и дети выращены?»

Десятиминутка закончилась. Татьяна Сергеевна включила конвейер, задержалась взглядом на Володе Соломине: недолго без тебя поскучали, явился, сидишь, как грибок-поганка, а Зоя, как старая береза, тебя ветвями своими прикрывает от солнца, загораживает от ветров. А Зое тоже забота нужна, участие. Впрочем, может, и не надо участия, может, сердце ее как раз и живет тем, что этот унылый заброшенный мальчик любит ее, привязан к ней больше, чем собственные дети. Свои мальчики, которых она нарожала и вырастила, теперь мужики-гиганты. Татьяна Сергеевна всякий раз, как встретит какого из них на улице, так и подумает: «Ну и Зоя! Это же надо такого великана произвести на свет». А Соломин — заморыш, росту много, а головка с кулачок. В деревне про таких говорят: в ботву пошел. Поди узнай, чем дорог, за что сердцу мил…

Разной любви требует сердце в разные годы. Только тот, кто о жизни с чужих слов судит, думает, что любовь одна-единственная и приходит в молодые годы. Иная бегает, озабоченная своей молодостью — где она, моя любовь? — а того и не знает, что схватит эта любовь годков этак через двадцать. И к Лаврику, может быть, только теперь пришло желание любить ее, свою Татьяну.

Так-то вот, дорогие товарищи; жили-жили, да вдруг и заговорили про любовь. Не у всех она главный стержень жизни. Многих другое держит.

Татьяна Сергеевна обвела глазами конвейер. Двигался круг, на глазах собирался блок, обрастал проводками, скреплялся пайками. А люди оставались на своих местах. Закончится смена, и они двинутся — каждый в свою сторону. И она вроде бы двинется. А на самом деле останется здесь. Потому что ее стержень — конвейер, люди на его кругу. Он ее опора, ее затянувшаяся молодость. Зря Лаврик виноватит Полундру. Лешка совсем другое: сердечная маета ее девичества, первое испытание доброты.

Движется конвейер, замирает как вкопанный, подставляя свои холодные проводки, детальки и приборчики теплым человеческим рукам. Кулачки младенца, руки матери, ладони любимой, пальцы музыканта. А здесь все на одном кругу: кулачки с паяльниками, руки, распутывающие цветные связки, пальцы, вставляющие триод, ладони, оглаживающие собранный блок перед тряской на вибростенде. Многие говорят не «блок», а «блочок». Блочок питания для цветного телевизора.

Принимали Марину в комсомол. Вышла к столу: большая, крепкая, что грудь, что спина — швы на кофте трещат. Задают вопрос: «Расскажи, Марина, как начинался твой рабочий путь в нашем цехе?» Откашлялась Марина, начала: «Мы осваивали тогда регуляторчик. На сборочке я сидела. Сначала катушечки вставляла, потом паечки — паяльничком. А уж когда серия пошла, я в ручечки магнитики вклеивала. Тут подставочка, там формочка, берешь магнитик, в смолочку макаешь, потом крышечкой и на просушечку».

Верстовская так о своей работе не расскажет. Надька работает, как кого догоняет: ах, у тебя двумя движениями проводок прикручивается, хвостик из-под паечки не торчит? А я что, хуже? Да у меня и руки ловчей и голова умней. Сидит, вертит косицами, не дождется, когда мастер подойдет к ней.

— Татьяна Сергеевна, пойдемте обедать вместе. Мне поговорить с вами надо.

— А после работы?

— Мне в пять на хореографию. Я теперь танцую. Вы разве не знаете?

— Лучше бы ты уроки учила, танцовщица, занятия в школе не пропускала.

— А я учу. По истории пятерку в прошлом месяце получила. Можете проверить.

— В прошлом месяце. Ох, Надежда, на третий год ведь останешься. Восемь классов не можешь кончить. Давно бы в техникуме была, если бы меньше танцевала да прыгала.

— Не пойду я с вами обедать! Передумала. Занудили своими словами. И не стойте за спиной. На нервы действуете. Лучше у Бородина постойте. Поглядите, как он свои штаны изгваздал — все колени в канифоли.

Шурик Бородин работает внимательно, но много сил тратит на позу. Хочется ему, чтобы со стороны казалось, что работает играючи. А со стороны как раз и бросается в глаза нарочитость. Посидел месяц на сборке и опять вернулся на монтаж. Не оставляет его зуд изобретательства. Один на всем конвейере пользуется не кисточкой, а пипеткой. Мастеру ничего не сказал, отнес свое новшество в НОТ. Там, конечно, его похвалили, сказали, что пипетка — шаг вперед по сравнению с кисточкой, но надо, чтобы она прошла испытания.

— Шурик, штаны мама стирает? — спрашивает мастер.

— В химчистку ношу. Сам.

Блок подъехал к нему, и Шурик, забыв на этот раз, как он выглядит со стороны, втягивает голову в плечи, и руки рывком, словно перепрыгнув препятствие, приступают к работе. Лицо при этом меняется, становится более взрослым, значительным.

Татьяна Сергеевна давно заметила: человек, поглощенный работой, становится красивым. Даже от рождения красивый достигает вершины своей красоты, когда отдастся работе. Много раз, запуская конвейер, она убеждалась в этом, видела, как в считанные секунды меняются, вспыхивают красотой лица. Потом уже, когда блок отъедет от рук, какая-нибудь деваха вытаращит глаза, вздернет подбородок, полагая, что это ее красит, и знать не знает, какой красавицей была минуту назад.

Как насчет субботы, Бородин? Расчистим стены родного цеха?

С электролитами опять чехарда. Опять стенка в переходнике, как стеклянная, не подойди к ней, не дыхни в ее сторону — блоки без электролитов в три этажа стоят. Поставщики. Не слово, а заклинание! Тысячи лиц в этом слове, а никого не разглядишь, не схватишь за шиворот. У нее же другое слово — «конвейер», и все лица — вот они — известны лучше собственного.

— Расчистим! — Шурик Бородин по-хозяйски, как старожил, относится к цеху. — Расчистим, чтобы было куда складывать следующую партию. Мы же не можем их до потолка наваливать, всему есть предел. Правильно я говорю, Татьяна Сергеевна?

— Разговорчики, Бородин.

— Вы меня не так поняли, — дает задний ход Шурик. — Я за энтузиазм. Когда будете писать характеристику в военкомат, не забудьте про энтузиазм. И еще такую фразу: «И вообще он обаятельный и покладистый парень». Договорились?

— Когда это кончится? — спрашивает Марина.

Началось! Колпачок заявил, что «этому конца не видно», теперь вот Марина.

— Когда поставщиков тряхнем, тогда и кончится, — отвечает Татьяна Сергеевна. — Комиссия от завода скоро к ним поедет.

— А сами, без комиссии они там не соображают?

— Марина! — Зоя бросилась на выручку мастеру. — При чем здесь Соловьева? Зачем ты ее терзаешь? Ты можешь в субботу прийти и не прийти, а она всегда приходит.

— Оттого, что все приходим, это и не кончается. — Марину даже Зоин окрик не охладил. — Я бы поняла, если бы этих электролитов вообще не хватало, а то ведь в итоге все один к одному сходятся. А работаем больше, и продукция наверняка от этого дороже.

Права Марина. И сказать ей в ответ нечего. И она, мастер, была права на партбюро. Плохо вела себя, но по существу права. Все правы, и нет виноватых, а дело страдает. И не только дело. Зоя привыкла относиться к таким вот неувязкам как к стихийному бедствию, а молодежь привыкать не хочет.

— Как я поняла, — сказала Татьяна Сергеевна, — ты в субботу не придешь?