Гуманитарный бум - Леонид Евгеньевич Бежин

отец и Елена пребывали бы в святой уверенности, что именно их счастливые улыбки служат олицетворением его свободы, что именно с ними, близкими ему людьми, он в полной мере испытывает радость освобождения из больничной палаты. Они не догадывались, что их общество и было для него тягчайшим пленом и лишь в одиночестве он словно вырывался из заточения.

Привязанность к жене и отцу возникала в Феде, когда он находился с ними в разлуке. Тогда он даже корил себя за грубость, за нанесенные им обиды. Воображаемый образ Елены, с которой они вместе играли в детстве, прячась по закоулкам громадных коридоров, счастливым видением вставал перед ним, и он с нежностью вспоминал ее стянутые лентой волосы, большую голову и коренастую фигуру, делавшую ее похожей на степную лошадку. Ему ничто не мешало любить эту женщину, любить издалека, но когда они оказывались вместе, любое соприкосновение с ней задевало самые болезненные, воспаленные нервы, каждое ее слово ранило и уязвляло, вызывая в нем желание противоречить и спорить.

Он говорил себе, что в совместной жизни супругов, в их постоянном пребывании рядом есть нечто негигиеничное и точно так же, как элементарная чистоплотность заставляет человека смывать с себя грязь, он не должен делать ближних свидетелем дурных состояний души. Надо делить друг с другом лишь самые лучшие, светлые, безмятежные мгновения, а остальное время прибегать к той гигиене одиночества, которая одна может спасти разрушающийся союз двух людей.

Чувствуя приближение дурной минуты, Федя сбегал от жены, неделями пропадал по чужим квартирам, по чьим-то дачам, по домам случайных знакомых. Елена же гораздо охотнее отпускала его в хорошие минуты, чем в дурные, считая, что именно этим она спасает его. Она собирала всю свою волю, чтобы внушить несчастному мужу то, что могло принести одну лишь пользу, но если бы он поддавался ее внушениям, это был бы уже не он, не Федя, а иное, непохожее на него существо. Его недостатки были не столько пороками, заставляющими страдать других, сколько несчастьем, от которого больше всего страдал он сам. Страдание это стало частью его самого, с ним он ходил, спал, ел, поэтому болезненнее всего он переносил прикосновение к нему чужих рук. Если жена и отец не напоминали вечными наставлениями о его недостатках, мучения переносились легче, он на время забывал о них и, словно в сказке сбрасывая лягушачью кожу, превращался в здорового человека. Это длилось недолго — мгновения, они же хотели, чтобы он остался таким навсегда и, не позволяя ему вновь обрядиться в лягушачью одежду, каждый раз сжигали ее. И каждый раз надежды их не оправдывались. Федя снова брался за старое, и это было вдвое болезненнее для него, и воспринималось ими с удвоенной досадой. В семье одна лишь Лиза была рада его редким просветлениям и не требовала ничего больше. Поэтому если от жены и отца он бежал, то к ней, наоборот, — стремился, и мысль о сестре единственная примиряла его с выпиской.

В палате уже просыпались. Лежа лицом к стене и рассматривая пупырышки затекшей краски, Федя слышал, как на соседней койке играли в шахматы, а на другом конце палаты уже жужжала электробритва. Ничего не хотелось делать — только лежать и рассматривать стену, но он заставил себя встать и одеться. Из тумбочки достал полотенце и мыло, но, представив хлорный запах водопроводной воды, засунул все это обратно. В коридоре он долго смотрел на сырые дорожки парка, кирпичные столбы, голые липы и больничные ворота, в которые войдут сегодня отец, жена и сестра… Когда он вернулся в палату, лечащий врач уже проводил осмотр. Федя на цыпочках подошел к кровати и лег. Глядя на белый потолок и лампу в матовом плафоне, висящую на витом, присыпанном побелкой шнуре, он вдруг почувствовал озноб во всем теле и с удивлением понял, что плачет. Сначала он не поверил этому, но, коснувшись ладонью глаз, убедился, что на глазах были слезы, и это вызвало новый приступ озноба, и Федя забился в судорогах, кусая подушку.

— Что такое! Что такое! А мы собирались вас выписывать!

Лечащий врач подсел к нему на койку.

— Простите, это пройдет… сейчас…

— Возьмите себя в руки! Что вас мучит? Сегодня будете дома, увидите родных…

— Я болен, доктор.

— Чем вы больны? У вас был самый обычный стресс.

— Я болен, болен! Не выписывайте меня! Я не хочу никого видеть! — закричал Федя, отползая в угол кровати.

— Странно… Чего же вы хотите?

— Уйти…

— Куда уйти? Не понимаю…

— Вообще уйти. По-русски. «Отращу себе бороду и пойду по Руси».

— Дорогой мой, это смешно. Сейчас не те времена, — доктор наклонился к самому уху Феди. — Какая у вас обстановка дома? Я беседовал с вашим отцом, мне кажется, он вас любит…

— Не говорите мне об отце!

— Хорошо, а сестра, жена? Вы и от них уходите?

Волна возбуждения спала, и Федя вяло сказал:

— Не знаю…

— Зачем же тогда эти крайности? Выпишем вас, поживете среди родных, а там, может, и уходить не захочется! Только не пейте. Это яд для вас, — доктор внушительно посмотрел на Федю.

Федя почувствовал, что приступ отчаянья миновал и к нему медленно возвращается привычное равнодушие ко всему на свете. «Домой так домой», — подумал он и стал собирать вещи.

Алексей Степанович не ожидал, что будет так волноваться. Его слишком отягощали заботы о будущем устройстве сына, чтобы поддаться настроению минуты, но минута оказалась такой волнующей и острой, что заставила забыть и о прошлом, и о будущем, и Алексей Степанович лишь расхаживал большими шагами по больничному покою, то и дело поднося к носу цветы и от полного смятения не ощущая никакого запаха. «Люблю его, стервеца! Ах, Федька, Федька! Бандит из бандитов, а все равно люблю!» — подумал он, как бы подводя прежние чувства к Феде под свое нынешнее отношение к нему. Собственное великодушие растрогало его, и Алексей Степанович готов был забыть обиды, скопленные за годы глухой, молчаливой вражды с сыном, и с этой минуты начать относиться к нему по-новому. Ему грезилась идиллическая картина домашнего мира, трогательной и нежной дружбы между отцом и детьми, и он был уверен, что Федя, отделенный от него больничными стенами, испытывает сейчас то же самое.

Больничный покой наполнялся народом. Посетители ждали ответа на записки, нянечка с двухъярусной тележкой принимала передачи, и Алексей Степанович с чувством невольного превосходства разглядывал толпившихся вокруг людей, словно для него самого уже миновал период неуверенности и сомнений, и он мог спокойно смотреть в будущее. Он издали позвал Лизу, делая