Смертельный лабиринт - Андрей Станиславович Добров

– Дай-ка мне!

Он присел около камина, пытаясь разобрать строчки. Потом крикнул:

– Принесите еще свечей, все свечи, что найдете!

Письмо

Любезная моя Мария! Хоть я знаю, что читать ты не обучена, но все же пишу, поскольку больше в этом месте занять себя нечем. Да и не тебе я пишу, а той, кого ты мне так напоминаешь – и внешне и простым поведением, – моей почти забытой Фросе. Уже сколько лет минуло, как разлучили нас, как сокрыли меня, яко Минотавра посреди лабиринта. Должен ли я благодарить отца за оставление в живых? Но разве сие – жизнь? Отчего он не внял моим мольбам и не отослал в монастырь, где я бы, даже исполняя самую строгую епитимью, мог бы видеть людей, говорить с ними, узнавать новости из мира внешнего? А главное – жить под своим именем. И может быть, по смерти своего батюшки надеяться вернуться, отыскать тебя, Фрося, нашего ребеночка… А я не знаю – умер он или нет еще. Не знаю, кто занял мой трон, если отец отдал дьяволу душу… Я не знаю ничего! Я стал просто человеком, низвергнутым со своего положения. Нет! Я хуже, чем простой крестьянин – у того есть родные, есть свобода ходить куда ему вздумается. Работать – пусть подневольно, но работать. Наблюдать, как растут его дети, его внуки. И умереть среди них. Я же умру среди этих опостылевших стен моей избушки, за которыми – окружающий его лабиринт, охрана, и еще – стены.

Ну ладно, не об этом я хотел написать. А о том, как хорошо мне было с тобой, простой девчушкой, скрасившей мою унылую жизнь. И как я рад, что ребенок, моя частичка, моя кровь, все же родится на воле. Пусть никогда он или она не узнает, кто отец, какова была его судьба, кем ему суждено было бы стать, повернись все по-другому. Впрочем, тогда и не было бы этого ребенка. Береги себя ради него. Охранник сказал, что я больше не увижу тебя, Маша, девочка моя. И так, мол, он приводил тебя из жалости ко мне. Жалости! Дошло уже и до того, что я стал жалок даже такому маленькому служивому.

Чернила кончаются, а новых мне грозят больше не давать. Прощай. Я был для тебя призраком, вышедшим из тьмы. Во тьму я и возвращаюсь.

Твой Алеша.

Лефортово

– Это черт знает что! – простонал Дубельт, поднимаясь. – Черт знает что! Немедленно эту бабу ко мне!

Сагтынский распорядился и уже через минуту привели Марфу Ипполитовну. Она стояла насупившись, кутаясь в платок, голодная и злая, просидевшая целый день в доме под охраной двух дуболомов.

Леонтий Васильевич потряс перед ее носом бумагой.

– Это что? – крикнул он. – Откуда у тебя эти письма?

– Откель? Из сундучка, знамо!

– Черт! А сундучок откуда?

– Ты бы хоть присесть пригласил, а то сразу… Мы люди вольные, не твои крепостные.

– Дайте ей стул! – приказал Дубельт.

Сагтынский сразу уступил свое место женщине. Та медленно села, расправив юбку.

– Это матери моей сундучок. Я еще совсем мала была, когда его доставили.

– Кто доставил?

– Барин один. Солидный такой. На, мол, мамаша, сохрани у себя. И денег еще дал. Два целковых. Приеду, мол, потом и заберу. Да только не забрал. У нас остался сундучок-то, вишь!

Дубельт посмотрел на Сагтынского.

– Крылов, – сказал он. – Только он. Это, вероятно, бумаги из тайника. Проклятье! Я думал, что на Кирилле Петровиче все закончилось. А эти… эти жалостливые охранники, оказывается, девку в Обитель водили! А та понесла. Как ее? Мария! Ты понимаешь, что получается!

– Мария, – кивнула Марфа Ипполитовна. – Полоумная Мария, из наших Выселок. Только давно это было. Мне маманя рассказывала. Ейная правнучка подругой маманиной была.

– Правнучка? – резко обернулся Дубельт. – И где она теперь?

– Тю! Уехала. С тем самым барином, что сундучок оставил. Маманя говорит, что он ее в кухарки взял. Вот, говорит, повезло. А два целковых мы давно уж истратили…

И вот тут в голове Леонтия Васильевича окончательно все сложилось.

– Вот подлец! – сказал он в сердцах.

Петербург

Они добрались до столицы в четыре дня, несмотря даже на распутицу из-за начавшихся дождей. Здесь Дубельт отпустил простуженного в дороге Сагтынского и ринулся в свой кабинет. Быстро собрал команду и поехал к Библиотеке, на квартиру Крылова, где жила последняя наследница Петра Великого – дочка кухарки Саша, прижитая им от Ивана Андреевича. Но Саши на месте не оказалось. Не было и давешнего дворника. Его помощник сказал, что дворник уехал неделю назад в деревню, сдав все дела. А прислугу литератора видели еще утром. Да только как вышла она в лавку, так и след простыл.

Дубельт вернулся к себе чернее тучи и потребовал никого к себе не пускать. Потом помчался к Сагтынскому, но тот лежал с лихорадкой, и добиться хоть чего-то внятного от Адама Александровича было совершенно невозможно. Дубельт с досадой пожелал ему скорейшего выздоровления, вернулся к себе и выпил два стакана крепкой настойки. Только потом он успокоился. «Ну и что, – подумал Леонтий Васильевич, – зря я так переволновался. Все бумаги у меня. Доказать происхождение Саши больше не получится. Дело закрыто. Можно докладывать императору».

Он долго сидел за столом, глядя на документы, потом открыл второй ящик стола, где хранилась папка «Детей декабря», сунул туда измятые пачки и запер на ключ.

Как только Дубельт уехал, Сагтынский откинул одеяло, стер воду с лица и прошел в соседнюю комнату. Там под присмотром его сестер сидела притихшая Саша.

– Вот что, милая, – сказал он, – попала ты в переплет, хоть и не по своей воле.

– За что ж меня ищут? – спросила Саша. – Разве я преступница? Разве я убила своего хозяина?

– Нет, милая, я знаю, что ты невиновна. Но убедить полицию в этом не могу. Они твердо решили, что ты отравила Ивана Андреевича. И если ты выйдешь за порог, тут же тебя схватят.

– Что же мне делать? – Девушка начала шмыгать носом. По ее полной щеке покатилась крупная слеза.

– Не волнуйся. Одна моя знакомая… полька, нынче выезжает во Францию. К своему старому другу, за которого собралась замуж. Через три дня карета ее будет проезжать мимо нашего дома. Я все устрою. Мы тебя посадим в карету. И ты поедешь вместе с ней горничной. Хорошо? Я выпишу тебе паспорт на другое имя и помогу пересечь границу. Но только поклянись, что никогда в жизни никто не узнает, кто ты на самом деле.

– И что же, мне всю жизнь