Солдаты вышли из окопов… - Кирилл Левин

— Цель совещания главнокомандующих, созванного по приказу его императорского величества, — начал он, — выработать точный план боевых действий на тысяча девятьсот шестнадцатый год. К сожалению, наши возможности исключают одновременный удар всеми тремя фронтами…

Он остановился и обвел глазами сидящих за столом.

Шуваев сгорбился. Иванов нервно поглаживал бороду. Эверт грузно оперся локтями о стол, и на лице его было привычное, равнодушное выражение: «Все, все знаю, что ты скажешь… ничем не удивишь…»

Куропаткин кивал головой, то скорбно, то сочувственно. Брусилов хмурился, сплетенные в пальцах его руки лежали на столе. Он заметил, что Эверт даже не пошевельнулся, когда Алексеев заявил, что все резервы и всю тяжелую артиллерию положено отдать Западному фронту для нанесения главного удара на Вильно.

— Кроме того, — продолжал Алексеев, — решено (все отметили, что он говорил безлично о тех, кто принимал решения) часть сил перебросить на Северо-Западный фронт, который ударной своей группой, двигаясь с северо-востока, должен облегчить наше наступление на Вильно.

Тут он сделал маленькую паузу, наклонил голову, сильнее оперся руками о стол и быстро заговорил:

— Что же касается Юго-Западного фронта, который, как мы знаем, к наступлению не способен, — он почти незаметно повернулся в сторону Иванова, — то там должно придерживаться строго оборонительной тактики. — Глаза его скрестились с глазами Брусилова, в упор смотревшего на него, и он поспешно закончил: — Но как только обозначится успех других фронтов, то и Юго-Западный может по мере своих сил содействовать наступлению.

Он посмотрел на царя, и Николай, как школьник, врасплох застигнутый учителем, минутку трудно молчал и затем обратился к Куропаткину:

— Прошу вас, Алексей Николаевич…

Куропаткин проворно встал, низко поклонился. Вся его плотная фигурка со старчески свежим лицом и мягкими карими глазами излучала благодушие и честность. Говорил он быстро и легко, готовыми, круглыми фразами, и Брусилову вдруг показалось, что это щелкает какой-то особый человекообразный аппарат.

— По священному приказу его императорского величества, — слышался голос Куропаткина, — мы все — от солдата до генерала — готовы отдать свои жизни. Но нужно умереть с пользой для отечества. А будет ли польза от наступления, о котором говорил Михаил Васильевич? Ведь мы уже не раз пытались наступать, но без успеха, без успеха, — он чуть не с упоением подчеркнул эти слова. — Сильные у немцев укрепления! Много у них оборонительных линий, блиндажей. Большое у них превосходство и в артиллерии, в том числе тяжелой, которой у нас, как известно, мало, да и снарядов к ней не хватает.

Брусилов подумал, что Куропаткин задался целью пропагандировать могущество противника.

— Я готов выполнить приказ о наступлении, — продолжал он, — но полагаю долгом своим заявить, что следствием такого наступления будут огромные, невосполнимые потери в людях и боевом снаряжении, и притом — без всякой пользы для дела…

Он маленькой рукой стиснул карандаш, взмахнул им и сокрушенно закончил:

— При наших теперешних средствах, думаю, нам чрезвычайно трудно будет прорвать укрепления противника. Горько это говорить, но как солдат, по долгу службы перед государем моим, обязан сказать всю правду.

Куропаткину возражал Алексеев. И когда он говорил, Брусилова поразило то, что Алексеев в первую очередь старался не обидеть Куропаткина, своего бывшего профессора по академии генерального штаба, и уже затем — не соглашался с ним.

— Не раз уже мы прорывали немецкие линии, — утверждал он. — Не так уж они неприступны, но суть в том, — он грустно посмотрел на Сергея Михайловича, который резко чертил на бумаге треугольники и вписывал в них кружки, — суть в том, что снарядов для артиллерии у нас действительно маловато, и этот недостаток надо во что бы то ни стало пополнить.

Попросил слова Шуваев. Он подчеркнул, что военным министром назначен недавно, но все, что можно, он делает.

— Для легкой артиллерии снарядов дадим сколько надо, — пообещал он, покосившись на царя, который не слушал его, — а вот для тяжелой, — он развел руками, — много дать пока не можем. Рассчитываем получить из-за границы, но когда — неизвестно. А свое отечественное производство скоро наладить не удастся.

Он поклонился и сел.

Царь вопросительно поглядел на Сергея Михайловича.

Великий князь небрежно приподнялся. Видно, что думал он о чем-то совсем постороннем и необходимость говорить отвлекла его.

— О легких снарядах вопрос не стоит, — вяло произнес он, как бы собираясь с мыслями. — Что же касается тяжелых, — он улыбнулся, — с тяжелыми тяжело! Но уверен, и это дело мы наладим. Союзники выручат. А на свою промышленность надежд не питаем. Во всяком случае, этим летом много тяжелых снарядов не дадим.

Он сел и так равнодушно обвел глазами весь зал, будто речь шла не о страшной беде русской армии, почти через два года после начала войны не обеспеченной тяжелыми снарядами, а так, между прочим — о самых обыденных вещах. Царь бездумно чертил карандашом по бумаге. Брусилов встретился взглядом с Клембовским, и тот почти неуловимо пожал плечами — что же делать, сами видите…

После великого князя выступил Эверт. Над столом высилась его грузная фигура, многочисленные ордена украшали его грудь. Толстое лицо хранило выражение глубокой уверенности.

— При создавшемся положении, — говорил он густым басом, — в успех наступления я не верю. Вполне согласен с Алексеем Николаевичем — теперь наступать не следует. Пока не будет достаточно тяжелой артиллерии и снарядов к ней, дал бы бог в обороне удержаться. Что же зря соваться? Не трогают нас пока немцы — и слава господу. А с наступлением, повторяю, надо подождать. Да, подождать!

Брусилов тяжело вздохнул:

«Боже мой!.. И они смеют так говорить в присутствии верховного главнокомандующего!»

Минуту все молчали. Алексеев беспокойно взглянул на царя, и тот, даже не подняв глаз на Брусилова, торопливо сказал:

— Вас, Алексей Алексеевич, прошу высказаться.

По залу пробежал легкий шумок. У Иванова дернулась борода. Великий князь весело улыбнулся: «Задаст им берейтор…»

Брусилов поднялся. Каким одиноким чувствовал он себя здесь! Он заговорил напористо и прямо — как солдат, бросающийся в атаку. Видно было, что он сдерживает себя, и первые фразы поэтому были отрывисты. Он тщательно отбирал слова и опускал те, которые казались ему слишком резкими. И все же то, что он говорил, было прямым вызовом Эверту и Куропаткину.

— Да, тяжелой артиллерии мало, — согласился Брусилов. — Кто может отрицать, что в таком положении наступать трудно. Но полагать, что вообще наступать мы не можем и не должны, — неверно, не могу этому поверить. Не берусь судить о других фронтах, хотя из слов Михаила Васильевича следует, что их обеспечение лучше моего фронта, но я могу наступать даже с теми средствами, которыми располагаю. Не безоружны мы, и если только захотеть, твердо верить в победу и все силы для этого напрячь, — еще раз повторяю и утверждаю, — наступать можно и должно!

Отпив воды из стакана, Брусилов продолжал:

— И еще, — голос его стал мягким, — мы забыли здесь об одном важнейшем факте, имеющем первостепенное значение: мы забыли о нашем русском солдате!

Он заметил гримасу, пробежавшую по лицу Эверта.

— Да, упускаем из виду русского нашего солдата, храбрее которого в мире нет. Он при Полтаве шведов — лучших вояк Европы — бил, ходил с Суворовым не только на турок, а к черту на рога — через Альпы. Он в Берлине был, он со славой воевал всюду, куда его водили, и земли своей нигде не посрамил! Вот его мы со счетов скинули. А я в русского солдата верю. Ничего не требую. Прошу лишь разрешения наступать вместе с другими фронтами. Ведь первая заповедь успеха — сковать противника повсюду, не дать ему маневрировать резервами, вырвать у него инициативу, бить там, где он нас не ожидает. Не выдержит немец, рассыплется…

Легкий румянец выступил на щеках Брусилова, синие глаза его светились ярко и сильно. Он возбужденно переводил взгляд с одного лица на другое, искал сочувствия тому, что говорил. Но царь сидел по-прежнему безмятежно, курил; Алексеев что-то записывал; Эверт зло барабанил пальцами по столу; Куропаткин ежился; Сергей Михайлович смотрел весело, даже чуть подмаргивал Шуваеву — смотри, как он их чешет!.. Иванов низко склонил голову, и только толстая его шея вздрагивала.

Брусилов опять остро почувствовал свое одиночество. Глаза его сделались суровыми.

— Счел долгом изложить свои соображения перед лицом государя и главнокомандующих, — ясным голосом произнес он и обратился к царю: — Прошу разрешения вашего императорского величества на участие вверенного мне фронта в общем наступлении.