Туманные аллеи - Алексей Иванович Слаповский

шесть лет, что делать? А он влюбился по уши, хочет жениться, и у меня впервые в жизни снесло голову, согласиться готова!

– Сочувствую.

– Ты не сочувствуй, а помоги. Он сказал, что ему всегда женщины моего типа нравились. Стройные, внешность как у Мальвины из сказки, но при этом твердые, с характером. Два в одном. А ты вся в меня, очень похожа. Познакомься, пусть он в тебя влюбится.

– А если нет?

– А ты постарайся.

– Ты же меня убьешь потом.

– Сдержусь. Слегка возненавижу, но его больше, а мне это как раз надо. Я его уже почти ненавижу, но мне требуется последняя капля.

– Мам, а ты не думаешь, что ему нравится, что ты богатая?

– Есть такая мысль. Но я ему сказала, что если я с ума сойду и соглашусь за него выйти, то такой брачный договор составлю, что ему, в случае чего, ничего не обломится. Он даже не моргнул: согласен!

– Не знаю. Нехорошо это как-то. И я что, прямо до интима его довести должна?

– Нет, конечно. То есть довести, да, но грань не переступать.

– Не нравится мне это.

– Ты меня спасти хочешь?

– Хочу, но ты же всегда сама любые проблемы решала.

– Да, а эту проблему – не могу. Это как самоубийство почти. Знаешь, бывает, человек хочет застрелиться, а сам не может, вот и просит кого-то – застрели.

– Я застрелить тебя должна?

– Вроде того.

На следующий день она знакомит меня с этим молодым человеком, с Тимофеем. Ну да, высокий, красивый, неглупый, но сразу вот так упасть – нет. Я видела и получше. Она ему говорит: я дочь приучаю к жизни во всех ее проявлениях, она, как и я, должна все уметь и все знать, дай ей, Тима, простую работу, черновую штукатурку какую-нибудь или еще что.

Ну, Тима дает мне именно черновую штукатурку, я работаю, жарко, я раздеваюсь почти до без ничего, он бригадой руководит, но сам тоже работает, тоже раздевается, очень хорошая фигура, начинаем общаться, шуточки, смешочки, я говорю: может, вечером посидим где-нибудь?

Он говорит:

– Тебе Эля ничего про меня не рассказывала?

– Нет, а что? Ты серийный насильник?

– Я ее люблю и жениться на ней хочу.

– Неужели? – делаю вид, что не в информации, я это умею, глазки так выкачу, вид невинный и глуповатый слегка.

– Да, – говорит, – переклинило. Я понимаю, это пройдет, она постареет и вид потеряет, но я не на всю жизнь жениться же хочу. На сколько получится. Надо жить теми чувствами, которые есть сейчас.

Тут я ему в лоб:

– Слушай, я знаю свою любимую мазе, она больше всего не любит, когда поддается. Когда ее на что-то раскручивают, уговаривают, заставляют, хотя я хотела бы посмотреть, кто мою маму может что-то заставить сделать. Короче, когда она должна подчиниться обстоятельствам. Причем ей даже может нравиться, но все равно – с чужой подачи. Если она за тебя выйдет, она потом тебя за это так будет прессовать, что не обрадуешься. С земли сотрет. Но она этого не хочет. И меня попросила, чтобы я тебя взяла на себя. Учти, это строго между нами.

Он так задумался. Потом говорит:

– Я и сам понимаю, что добром не кончится. Надо попробовать как-то это прекратить. А ты вариант хороший, прямо копия, даже лучше.

И мы пошли с ним вечером в ресторан. Посидели, поговорили. Он за руку меня пару раз взял, в разговоре будто. Но я чувствую, у меня ноль и у него ноль. Пусто. Говорю:

– Похоже, не катит у нас.

Он говорит:

– Даже странно. Я ей один раз сказал: эх, жаль, не жил я тогда, когда ты была молодой! И вот она как бы молодая передо мной, а не то. Прости.

– У меня то же самое.

– Нельзя так сразу сдаваться. Мы потом поедем покатаемся, я тебя в парк на горе отвезу, оттуда вид на город хороший. У меня в машине афродизиаки распыляются, музыка лирическая, девушек обычно растаскивает.

Поехали. Он на меня смотрит:

– Ну как?

– Нормально. Но не растаскивает.

Приехали в парк на горе. Стоим, смотрим на ночные огни, ветерок приятный, все способствует. Он обнимает меня за плечи. Я говорю:

– Целуй, раз уж обнял.

Начали целоваться. Он со страстью такой, будто по-настоящему. Аналоговый поцелуй, вполне годный. Я не отстаю, стараюсь. И тут он как заржет. И я тоже. Стоим и ржем. Ржали, ржали, потом поехали обратно.

Я маме говорю:

– Ничего не получилось, он только тебя любит. Так что стреляйся сама.

Но она не захотела.

– Да черт меня побери, – говорит, – чего я мучаюсь? Сколько с ним проживем, столько и проживем! Почему я должна своими руками уничтожать свою любовь?

И они тут же и поженились, то есть расписались, а свадьбу назначили на осень. Я говорю:

– Мам, зачем свадьба, смеяться люди будут!

– Плевать, пусть завидуют.

– Смеяться, я сказала, а не завидовать!

– Кто? Толстые тетки, подруги мои? Умрут от зависти! И все остальные тоже!

Тимофей поселился у нас. Я не могла смотреть на это страшное счастье, уехала в Москву. Сижу одна в квартире, читаю, кино смотрю, никуда не хочу, как-то скучно мне. Позвонила Душке: ты где, что?

– У родителей, окостенела от тоски, а учеба через месяц только.

– А ты приезжай раньше, скажи, что занятия уже начались.

И она приехала.

Я вина купила, приготовила кое-что. Слышу: звяк-звяк. Открываю:

– Ты чего звонишь? Ключи не взяла?

– Взяла, просто хотела, чтобы ты мне открыла. Соскучилась.

– Я тоже.

Ну, и мы обнялись по-дружески. По-подружески. Обнимаемся, а она меня вдруг в щеку – чмок. И я ее. А она в губы. И я ее. И мы прямо в прихожей как начали друг на друге одежду рвать, это кошмар.

Молча все произошло. Говорили уже потом. Смеялись и плакали. Счастье, чего уж там.

Через пару недель приезжает мама шить свадебное платье – в нашем городе, видите ли, нормальных портных не нашлось. Останавливается у нас – и для экономии, и для контроля. Живет, бегает по магазинам, а сама к нам приглядывается. И говорит:

– Настенька, мне кажется, или у вас с Евдокией какие-то странные отношения?

Я подумала: все равно рано или поздно узнает.

– Не странные, мы друг друга любим.

Мама бежит в комнату, где у нее сумочка. Я почему-то подумала, что сейчас достанет пистолет и меня застрелит. А пистолета у нее, кстати, два: один газовый, другой боевой, настоящий. Нет, чувствую, оттуда не порохом, а будто старостью запахло. Это бабушкин запах был