Депутатский запрос - Иван Афанасьевич Васильев

беда коренной России, именуемая малолюдьем, нейтрализующая сейчас силу миллионных вложений, есть одна из острейших проблем нашего времени, и я, взявшись за перо мемуариста, как очевидец и участник, обязан попытаться ответить на вопрос: почему человек ушел со своей земли? Это «почему» потребует, как я думаю, исследования двух «что»: что произошло с землей и что случилось с человеком?

22 октября 1984 года

Позавчера: Борис Прокошенко привез двух ветеранов, Кучина Михаила Константиновича и Кальницкую Лилию Ивановну. Он — кинолюбитель, она — журналистка, делают 10-минутный фильм о детях-партизанах, бывших учениках Урицкой школы. Оказывается, Кальницкая уже много лет назад собирала о них материал и помогла в школе организовать музей. Я, к сожалению, его еще не видел. А с некоторыми бывшими партизанами из числа учеников встречался на своих журналистских дорогах, о некоторых писал. Фильм делают на конкурс любительских фильмов. Говорили часа три и пришли к единому мнению: надо делать в Урицком уникальный музей, посвященный детям-партизанам. Ведь вся наша область была партизанской, и детей в борьбе с оккупантами участвовало много. Забвение непростительно! Мои гости — москвичи, и они располагают серьезными возможностями помочь в этом деле. Договорились действовать немедленно. Ну а я — со своей просьбой: помогите в сборе книг для библиотеки военной книги. Кальницкая — она наставник молодежи — обещала и книг собрать, и приехать с концертом.

Отрадно видеть столь беспокойных людей!

* * *

Итак, земля и человек… Как их разъять, чтобы ответить на вопрос, что стало с ней и что с ним? Ведь они нерасторжимое целое. В очерках последних лет я, в сущности, и пытался найти ответ и, как мне кажется, кое-что прояснил для себя, и теперь надо свести воедино свои мысли. С чего начать? На моих глазах прошло полвека российской деревни, с тридцатых по восьмидесятые годы двадцатого столетия. На середину этого периода пала Отечественная война, она как бы выела, выгрызла нутро дерева, и дерево, переболев, залив рану соком-смолой, пошло расти дальше, ибо дерево это есть народ, и потому оно бессмертно, но росло оно уже как-то не так, с отклонениями, с извивами и изгибами, иначе ветвилось, иначе шумело листвой.

Много пахарей не вернулось к своей ниве, так много, что при всех — беспримерных! — усилиях живых никак нельзя было поднять плугом все, что пахалось, выкашивать все, что косилось, вырубать все, что вырубалось. В одном статистическом сборнике по Новгородской области, когда я там работал, нашел цифру: на 400 тысяч гектаров сократилась пашня по сравнению с 1940 годом. У меня нет под руками данных по Псковской, Калининской, Смоленской областям, но есть «память ног»: за тридцать лет работы в газетах я столько исходил непаханых и некошеных полей, что они сливаются в моем воображении в одну преогромную ниву, исходящую болью оттого, что не может она родить хлеба. Ниву пожирал лес, и видевший это человек тоже мучился болью от своего бессилия.

Это — сразу после войны. Но потом-то, когда поднялись дети солдатские, когда подростки стали юношами и мужчинами и силы их удесятерили машины, смогли бы они вспахать непаханое, засеять незасеянное? Да, смогли бы! Тогда почему же в одной лишь Калининской области с 1965 по 1982 год, то есть за 17 лет, выпало из оборота миллион гектаров сельхозугодий: пашни, сенокосов, пастбищ? Увы, причина опять та же: мало людей. Сыны и дочери солдатские, оказывается, оставили отцовские нивы, ушли в города, в другие края, и обилие машин не возместило потери.

Так что на вопрос, что стало с землей, можно бы ответить просто и однозначно: запустение есть следствие войны, не преодоленное до сих пор, и в таком ответе не будет погрешения против истины. Только одно, весьма и весьма существенное обстоятельство мешает ограничиться таким ответом. Это обстоятельство — отношение человека к земле. Причина не в силе или бессилии, а в отношении.

23 октября 1984 года

Вчера: после полудня приехали калининцы, секретарь писательской организации Борисов и редактор «Смены» Кириллов, привезли книги в дар нашей библиотеке. Кириллов просит написать предисловие к его книжке, оставил рукопись. Дела в Калинине, по их рассказам, неважные. Область, оказывается, сеет всего-навсего 70 тысяч гектаров льна, а я помню, сеяли 160 тысяч: семян нет. Вот это да!

* * *

Земля наша в запустении. Поездив нынче весной по Белоруссии и сравнив то, что там, и то, что у нас, я испытал страшную горечь и досаду: почему такая несправедливость судьбы?! И там война была опустошительна, унесла каждого четвертого белоруса, но там — иное отношение к земле. Там не дали поселиться в душе крестьянина равнодушию, не дали своевременностью капиталовложений. Удесятеряющие силу человека машины пришли вовремя. У нас же сильно запоздали. Да, к кому-то они должны были прийти вовремя, к кому-то запоздать. Это еще не вся беда, мужик терпелив, он подождал бы своей очереди, но очередь отодвинулась на целые четверть века, до той черты, пока не превратилась наша земля в своего рода «вторую целину» — это корневая-то Россия! — и в затянувшемся ожидании очереди она, земля наша, претерпела все перипетии «испытательного полигона». Бесхлебная и малолюдная, еще не заровнявшая окопов и траншей, при непрерывном откачивании на сторону молодых сил, при безденежье и «голом» трудодне она подвергалась разорительному воздействию многочисленных экспериментов, имеющих целью найти панацею от всех бед. Поистине, надо уметь сотворить зло во имя благочестивого желания делать добро! Чего стоит только многолетняя эпопея насаждения «трех китов»: кукурузы, свеклы и бобов! Она «выбила из седла» в первую очередь разумных хозяев-председателей.

После конфликта по поводу «раздельной уборки» у меня с Максимовым установились дружеские отношения. Он простил мне скоропалительную исполнительность, я ему горячность крутых выражений. Приглядываясь к тому, как вел он хозяйство, как находил выходы из трудных положений, я начинал понимать простейшую истину: экономика идет по своим законам, и попытки насиловать их рано или поздно кончаются неудачами. В 1962 году, когда для внедрения системы «трех китов» были приняты самые решительные меры, то есть приказано распахать клевера, чтобы и духа травополья не осталось, Максимов на пленуме райкома выступил против решения.

Присутствовавший на пленуме секретарь обкома, нагнетая в голосе угрозу, трижды спросил Максимова:

— Так вы распашете клевера или нет?

Максимов при гробовой тишине в зале трижды ответил:

— Нет.

И тогда последовал приказ:

— Исключить из партии!

В тот же день мы собрались на заседание бюро. Ну что было спрашивать у Максимова — он все сказал своим «нет». И зачем было спрашивать, если все мы понимали, что без клеверов скотину кормить будет нечем. Не дума о