Время красного дракона - Владилен Машковцев

— Ты чего, верблюд, расхаркался? — столкнул Сталин Ворошилова со стула.

— Виноват! — поднялся без обиды с ковра Климент Ефремович.

Стол был мгновенно накрыт заново, еще более роскошно и соблазнительно. Но все-таки трапеза была прервана. Иосиф Виссарионович бросил скрипку на паркет и наступил на нее сапогом. Скрипка ойкнула, застонала по-человечески, разламываясь. Сталин потоптался на ней, раскрошил ее окончательно, плюнул и вернулся к застолью.

— Випьем за дружбу! — потянулся он фужером к Молотову. — Скрипача из тебя не палучица!

Жданов подобрал несколько обломков от скрипки, осмотрел:

— Должен заметить, товарищи, это не Страдивари!

Экспертизу на уровне Жданова нельзя было считать высокой, имя великого мастера Гварнери он бы даже не выговорил, поскольку не слышал о нем никогда. Слава богу, что помнил словечко — Страдивари. Это давало ему право судить об искусстве.

О том, как Сталин растоптал скрипку, Завенягину рассказал Молотов, изображая идиотом в основном Ворошилова. Мол, Коба и не виноват, потому как был пьян. Климента Ефремовича Молотов охарактеризовал афористично: «Маршал с интеллектом солдатского сапога».

— Меня не интересуют их личные взаимоотношения, — думал Авраамий Павлович, подходя к даче Молотова, восторгаясь волшебством звучащей там скрипки.

Возле калитки, вплотную к забору была прилажена по-деревенски скамейка. В зарослях черемухи пряталась будка с охраной. Часовой видел, как подошел Завенягин, сел на лавочку. Вход на дачу Молотова для Авраамия Павловича был открыт всегда.

— Не буду мешать скрипачу. Когда он закончит игру, тогда и войду, — закрыл глаза Авраамий Павлович, подставляя солнцу свое лицо с гитлеровскими усиками, широкий лоб с залысинами.

И вспомнилась ему юность, бои с бандами, учеба в Москве, работа в Магнитке. Авраамий разгромил банду «зеленых», которую возглавлял Эсер. Главарь тогда ушел. Где сейчас он? По Москве — особая память: Серго Орджоникидзе, академик Губкин, Вера Мухина, друг Вячеслав — выросший до ранга вождя. А в Магнитке Рафаэль Хитаров, доменщик Шатилин, журналистка Люда Татьяничева, сталевар Гриша Коровин, золотоволосая горкомовская буфетчица Фрося, Голубицкий... Многих нет уже... Застрелился Серго, казнен Хитаров, в тюрьме Голубицкий... И ничего нельзя изменить. Вчера у наркома Меркулова пришлось встретиться случайно с Коробовым. Пообедали с ним вместе в столовой наркомата, перебросились новостями. Коробов, отвечая на вопросы, сообщил, что Фрося умерла в лагере, а сталевар Коровин совершил два убийства, разыскивается органами НКВД. Как мог добродушный и улыбчивый Гриша Коровин убить людей?

Авраамий Павлович вспомнил, как привел Гришу на мартен, помог ему выучиться на сталевара, дал рекомендацию в партию, вдунул в него, как в глиняный сосуд, душу. Не мог Григорий Коровин совершить убийство! Должно быть, оговор, какая-то ошибка. На таких, как Коровин, Россия держится, будто на сваях.

Авраамий Павлович всю жизнь мечтал стать журналистом, писателем. И был уверен, что большие писатели изображают не себя, а эпоху, типичные характеры. Гришка Коровин мог шагнуть колоритно в любую повесть, в любой роман. От него веяло удивительной силой жизнелюбия. Он был интересен даже в своей политической наивности, глуповатой романтике.

Завенягин начал сочинять роман еще тогда, когда жил в Магнитке. Заполнил он, однако, всего семь страниц. Получалось — по одной странице в год. И все семь страниц — о Гришке Коровине. Роман по плану должен был состоять из четырехсот страниц.

— За четыреста лет напишешь, — улыбалась жена.

Скрипка на даче Молотова умолкла. Завенягин встал, вошел через калитку во двор усадьбы. На беседке сидел Вячеслав Михайлович, держа на коленях скрипку, поглаживая смычок возбужденными и уставшими от игры пальцами левой руки. Авраамий и Молотов не поздоровались, ибо уже виделись дважды днем.

— Проходи, садись, сейчас нам вынесут чаю, — разбито произнес хозяин.

— Это ты играл, Вячеслав? — спросил Завенягин.

— Нет, не я, душа моя смычком водила.

— Мне почудилось, что музицирует мастер.

— Тебе это показалось, Авраамий. Я исполнял сумбур.

— Но скрипка звучала волшебно.

— Редчайший инструмент.

— Страдивари?

— Нет, Гварнери.

— Но ты, Вячеслав, говорил, что твоего Гварнери растоптали...

— Это другая скрипка, но тоже Гварнери.

— Где раздобыл редковину?

— Ежов подарил. Расстрелял какого-то профессора, скрипку реквизировал и принес мне. Подлизывается прохиндей. Земля у него из-под ног уходит. Но ты не думай, Авраамий, будто я приму этот инструмент. Я верну его, отдам в музей или, скорее всего, родственникам профессора. Эта скрипка не принесет мне радости. Она ведь по хозяину плачет. А Ежов — подлец гадючный. Судьба его накажет.

Завенягин спросил без дипломатических преамбул:

— Его могут отстранить, снять?

— Он уже рухнул, Авраамий. Считай, что его не существует.

— Все перемены таят опасность, Вячеслав.

— Тебе ничего не угрожает, Авраамий. И даже наоборот: возможно, ты переместишься в Москву.

Завенягин не сожалел о падении Ежова. Авраамий Павлович и сам чуть было не попал в его когтистые лапы, когда не выполнил распоряжение, спас от расстрела в своем лагере Сашу Мильчакова. Ежов не был просто исполнителем решений и подсказок Сталина. Он сам довольно смело и самостоятельно «конструировал» разоблачение заговоров, врагов народа. Угождая членам Политбюро, Николай Иванович выяснял их симпатии и антипатии. Молотову нравилась артистка Эмма Цесарская. Что нужно сделать, чтобы завоевать хоть какое-то расположение второй после Сталина личности в государстве? Ежов арестовал мужа Цесарской. Сталин по пьянке растоптал у Вячеслава Михайловича скрипку великого мастера Гварнери. А Ежов так непринужденно подарил Молотову еще более качественный экземпляр этого чудодея. Николай Иванович угождал избранным, но он же иезуитски тиранил и унижал их, кивая утайно на Сталина. Мол, не мое действо в основе, а воля Хозяина. Ежов называл Иосифа Виссарионовича — Хозяином!

По сравнению с Ежовым, его предшественник Ягода не был таким ничтожеством. Ягода и Артузов решительно воспротивились бы стряпать «дела» на Тухачевского, Блюхера, Рыкова, Бухарина... А как можно арестовать жену Молотова, жену Калинина? Вот почему так плакала и негодовала скрипка! Ежова ненавидели и презирали все. На Николая Ивановича обрушивалась и злоба, которая должна была падать на голову Иосифа Виссарионовича. Молотов пил чай с Авраамием, а думал о Ежове:

— На мою-то благоверную мог бы и не лепить обвинения. Сказал бы Кобе, мол, ничего нельзя сделать, все до предела чисто, кроме мелких сплетен. Да и не был Сталин инициатором арестов этих. Просто собрались три бабы, посплетничали, обозвали Кобу рябым недоумком, извергом, тупицей. А ежовские прихвостни подслушали разговор. И побежал Николай Иванович докладывать, свою собачью верность проявлять.

В раздумьях своих Вячеслав Михайлович был прав: не смог бы всесильный Коба арестовать жену Молотова и супругу Калинина, если бы Ежов не подсовывал ему угодливо доносы. В любом, даже в самом объективном доносе всегда может быть доля уродливой интерпретации, искажения, лжи, а то и умышленного, зряшнего оговора. Артузов и Ягода получали «информацию» о том, будто Тухачевский завербован иностранной разведкой. Но они не клевали на «дезу», хихикали, показывали доносы, провокационные сигналы самому Тухачевскому, даже не помыслив о проверке. Они посчитали бы идиотизмом говорить об этом со Сталиным на серьезном уровне. Большим негодяем был Генрих Ягода, но достоинство личности не терял, не мельтешился. А Ежов суетился, вибрировал в своем ничтожестве. По стране уже нарастала волна недовольства, жалоб на неправедные аресты. Сталин понимал, что надо было как-то снять напряжение в обществе, выпустить пар из котла, не допустить взрыва. Да и знал Ежов слишком много, стал для истории, как и Ягода, опасным свидетелем.

— Ми верим Ежову, а он допускает много ошибок, компрометирует нас, подрывает авторитет партии. Или я ошибаюсь? — начал прощупывать Коба настроение соратников.

Молотов уловил, что это не зондаж, а попытка принять решение, поддержал Сталина:

— От Ежова вреда больше, чем пользы. Много жалоб на несправедливые репрессии.

Калинин поддержал боязливо, но убедительно:

— Письма лежат мешками, сотни тысяч писем. И дело не в письмах. Из-за массовых, необоснованных арестов останавливаются предприятия, цеха, заводы. Это же неприкрытое вредительство.

Ворошилов по своей природной глупости и кавалерийской отваге подключился к разговору более решительно:

— Война на пороге, а мы сорок тысяч командного состава уничтожили. Надо бы вернуть кое-кого из тюрем. У меня армия парализована.

Каганович уязвил Ворошилова грубо:

— Зачем подписывал ордера, списки? В моей епархии не было незаконных арестов. Может быть, отдельные случаи, исключения.