У памяти свои законы - Николай Евдокимов

И была права: Михаил Антонович любил ее, он в самом деле был счастлив, но именно оттого испытывал словно бы угрызения совести. Впрочем, счастлива была только какая-то часть его души, другая же, как и раньше, жила в тревоге и беспокойстве. Рядом с Нюркой ему было хорошо, но в цехе он по-прежнему не находил единства с огнем и металлом, которое потерял, встретив ее.

Однажды, закончив смену, Михаил Антонович вышел с завода, сел в такси и поехал в поселок металлургов, на улицу Речную, к дому, где проживал Павел Иванович Гусев, человек, который знал все на свете.

Старый этот дом одной стороной смотрел на реку, другой на завод. За рекой виднелись новые высотные кварталы, огромная пустая чаша стадиона с зеленым полем и тихий парк. Дом был населен как улей, его многочисленные обитатели — снохи, золовки, зятья, дети, внуки Павла Ивановича — все обязаны были соблюдать строгий, давно заведенный распорядок. Здесь все подчинялось Павлу Ивановичу, снисхождения не оказывалось даже старшим детям, ровесникам Михаила Антоновича. Павел Иванович был сталеваром, и дети его — четыре сына — тоже были сталеварами. Утром до тех пор, пока Павел Иванович, шаркая подошвами тапок, скрипя ступеньками, не спускался со второго этажа из своей комнаты в столовую и не включал радио, в доме не разрешалось ни шуметь, ни громко разговаривать. В столовой все сидели за широким дубовым столом и терпеливо ждали его появления. Он входил, быстро оглядывал, все ли в порядке, говорил «с добрым утром» и садился во главе стола. Все двенадцать человек соответственно своему темпераменту, кто весело, кто угрюмо, кто радостно, кто небрежно, отвечали ему. И сейчас же из кухни появлялась жена Павла Ивановича Анна Григорьевна, неся котелок с дымящейся картошкой, сваренной по-гусевски, в мундире. Есть начинали только после Павла Ивановича. Он брал картофелину, быстро снимал с нее горячую кожуру и даже не дул на пальцы, как все.

— Неженки! — ворчал он и строго смотрел на младшего Гусева, трехлетнего внука Игоря, который елозил на стуле, сопел, притрагивался к картофелине, но сразу же отдергивал руку, обжегшись. — Портки протрешь, мужик, — говорил Павел Иванович. — Картошкина духа испугался? Ну, чисть.

Игорь, насупившись, смотрел в тарелку.

— Дай, я почищу, — вступалась Ольга, его мать, но Павел Иванович не разрешал.

— У тебя своя есть, свою и чисть!

— Нечего баловать, — вторила мужу Анна Григорьевна.

— Горячо ж, — Ольга краснела от обиды и от жалости к сыну.

— Не помрет. Так и будешь всю жизнь кожурки за ним подчищать? — спрашивал Павел Иванович и грозился: — Я из него ваш кругликовский дух повышибаю.

— Чего это вы меня каждый раз попрекаете моей фамилией? — возмущалась Ольга. — Чем это мы, Кругликовы, хуже вас-то, Гусевых?

— Да всем хужее будете. Все Кругликовы — ученики Гусевых. Кругликовы без Гусевых — ноль без палочки.

Ольга не оставалась в долгу, пускала стрелу в самое больное место:

— Однако ж новую сталь Кругликовым доверили варить, не Гусевым? — говорила она, торжествуя победу над стариком.

Павел Иванович недовольно сопел.

— Ну, вдарила! — и грозился сыновьям: — Лопухи! Черти бестолковые! Никогда такого не было, чтобы Кругликовы нас переплюнули. На улицу стыдно показаться. Ты, не обожжешься, чисть! — приказывал он Игорю.

Игорь исподлобья глядел на него, брал картофелину и со слезами на глазах начинал чистить. Он был упрям, настоящий Гусев — губы кусал, а чистил.

За столом все сидели на строго определенных местах, пересаживаться нельзя было. Даже если гость приходил, порядок не менялся, гостя сажали на свободное место, ведь всегда кто-нибудь находился на работе. Михаила Антоновича посадили рядом с Игорем, на место его отца.

— Давненько не виделись, — сказал Павел Иванович, — тут у нас большие перемены — Гришка женился. Маруську взял, вон глазищи вылупила. Маруська, знаешь, это кто? Это мой наилучший ученик. Сталевар — во! Не чета этим, — он кивнул на сыновей. — Маруська ничего баба, работящая, только до любви жадная, все соки из Гришки высосала.

— Бесстыдник! — Сказала Марья счастливым голосом. — Старый такой безобразник... — И засмеялась легко, весело, хорошо.

— Чистый колокольчик, — любуясь ею, проговорил старик и сам засмеялся.

Когда трапеза окончилась, Павел Иванович увел Михаила Антоновича в сад, в яблоневую тень, в уединение. Сад был большой, ухоженный. Когда-то Михаил Антонович тоже сажал тут деревья, — вон она, его вишенка, живет.

Они легли на теплую землю, старик спросил:

— По делу пожаловал? Или как?

—«Или как», — сказал Михаил Антонович.

— Ври, валяй... «Или как» к пенсионеру не ходят... Говори, что за дело?

— Худо мне, Иваныч.

— Чего ж так прохудился?

— Не знаю... Думал вот, умею сталь варить.

— Умеешь, — сказал старик. — Кто-кто, а ты умеешь.

— Значит, разучился: я сам по себе, печь сама по себе, исполняю заученные движения, как автомат... Что это такое, Иваныч? Может, я неправильно живу, металл мстит мне?

Павел Иванович долго молчал, потом сказал:

— Не знаю я ничего. Молодым был, все мог объяснить... А ныне, как дитя, вроде бы и все знаю, а вроде бы и ничего. Для людей, ух, умный, а для себя дурак дураком. Извини. Опоздал ты. Был бы я помоложе, посоветовал бы, разъяснил, а сейчас... Никого я теперь не берусь учить... Я про эту сталь ныне ни хрена не ведаю, вот так... Чем больше работал, тем меньше знал, только не признавался... Вы-то, чудаки, думали, я все секреты постиг, а я вид делал...

— Значит, и тебе это знакомо? — спросил Михаил Антонович. — В самом деле, с годами не легче, труднее.

— Даже очень знакомо, — признался Павел Иванович. — Ты не ходи за советами, пустое занятие, никчемушное. В нашем деле нету шпаргалок. Ни в каком мастерстве их нету. Все самому, видно, надо перестрадать, самому все сердцем перещупать. Может, и откроется секрет. — Он усмехнулся. — Так что не могу ничем помочь... А ты ищи, ищи... Может, и найдешь... ветра в поле...

— Утешил, шутник, — сказал Михаил Антонович.

— Как мог, — проговорил старик, вставая. Проводил Михаила Антоновича до калитки и сказал: — Скука на пенсии смертная! В подручные меня возьмешь?

— Нет, Иваныч.

Старик обиделся, но виду не показал:

— Отчего же? Стар?

— Ты бог...

— Выдумал! Какой еще бог?

— Ну, как какой? Настоящий. Меня, к примеру, сотворил. А можно ли бога брать в подмастерья? Бога надо держать в отдалении, молиться на него.

— Значит, плохи мои дела, — засмеялся Павел Иванович. — Одно слово — пенсионер...

Эту ночь Михаил Антонович спал плохо — задремывал, просыпался, опять задремывал, далее в полусне думая свои мысли. Он старался не ворочаться, чтобы не беспокоить Нюрку. Она лежала рядом, уткнувшись лицом ему в грудь. Ему казалось, она спит, но она не спала, ощущая его бессонье, слыша шумное биение его сердца, испуганно догадываясь о его мыслях. На рассвете он принял свое решение, увидел, что Нюрка не спит, хотел что-то сказать, но она, словно бы зная, что он задумал, торопливо прикрыла ему рот ладонью — еще не пришло время для слов. Она полежала рядом с ним в тишине, вздохнула и наконец спросила:

— Ну?

— Тебе плохо со мной, я знаю, — сказал он, — прости, я еще не отлепился от своего прошлого. Чтобы успокоиться душой, я, наверно, должен увидеть Катерину.

— Ты уже не любишь меня?— спросила Нюрка.

— Нет, я люблю тебя, — сказал он. — Но словно какая-то вина лежит на мне... Может быть, перед Катериной...

Нюрка проглотила слезы.

— Я ничего не понимаю, но, если тебе нужно, поезжай...

Он оделся, стал собирать в чемодан свою одежду, но махнул рукой.

— Не надо, я ведь скоро вернусь, — поцеловал ее и ушел.

Нюрка сидела на кровати, скрестив на груди озябшие руки, засунув под мышки холодные ладони. Так она долго сидела. Наконец оделась и пошла по утренней улице мимо одиноких деревьев, мимо магазинов, мимо торгующих новостями газетных киосков. Она шла исполнять свою заводскую работу. Она чувствовала себя, как когда-то прежде, несчастной и умерла бы от своей тоски, если бы могла умереть, или забыла бы Михаила Антоновича, чтобы не вспоминать никогда, но и забыть его не могла и не умела, потому что забыть его — все равно что умереть не своей смертью. Однако ни жизнь, ни смерть, ни память или забвение не зависели от ее желаний. Нюрка понимала, что, живя на земле, должна пережить все — и новую радость и новое горе так же, как переживала прошлые свои радости и прошлые несчастья. Все она знала своим разумом, но сердцем страдала. Она была уверена в любви Михаила Антоновича, знала, что его любовь непоколебима, постоянна, но страдала оттого, что боялась за себя, сумеет ли когда-нибудь понять единственно дорогого ей на всей земле человека.

Простившись с Нюркой, Михаил Антонович пошел на завод к начальнику цеха. Было раннее утро, но начальник цеха уже находился на месте и сразу принял его.