У памяти свои законы - Николай Евдокимов

Михаил Антонович не удивился. Он словно ждал ее, сидя у окна, не зажигая света, не запирая двери, которую Нюрка только слегка толкнула, и она открылась, приглашая ее войти в жилище любимого человека.

Михаил Антонович поцеловал Нюркину глубокую ладонь и усадил рядом с собой у окна, чтобы Нюрка отдохнула, любуясь тихими огнями города.

Она осталась у него ночевать. Они легли в одну кровать, как муж и жена...

Уже потом, когда она опять стала сама собой, а он самим собой, когда они вновь услышали звуки окружающей посторонней жизни и увидели внешние предметы и вещи, она поняла, что ничего подобного не испытывала в жизни и уж, конечно, не испытает, потому что это дается только тогда, когда любишь, а любить она уже никого не будет до самой своей смерти. Она знала, что жизнь ее только начинается, что жизнь эта будет прекрасна до тех пор, пока она будет любить Михаила Антоновича, а любить его она будет всегда. Она обречена его любить, седого, некрасивого, израненного войной человека.

Она хотела произнести ему ласковые слова, но все слова, какие знала и вспомнила, были пусты, лишены первоначального смысла, искалечены людьми — и ею тоже— неосторожным, часто намеренно злым употреблением. Она постыдилась произнести слова, которые изобретательное человечество так бездарно и скупо запрограммировало на все случаи своей нежности и своей радости. Слова, как шелуха от семечек, валялись вокруг нее, негодные к употреблению, и, осознав свою немоту, Нюрка заплакала.

— Нет, нет, — сказала она Михаилу Антоновичу, — мне хорошо. Я так... просто так... сама не знаю, отчего плачу... Ты любишь меня?

Он молчал. Для него это было совсем пустое и пустяковое слово — люблю. Устарелое какое-то слово из древнего языка, из далекого прошлого, из той его жизни, которой он жил когда-то давным-давно, еще в довоенные юношеские времена. У этого слова радостный смысл, запах и вкус праздника, а чувство, которое испытывает сейчас Михаил Антонович, полно печали, будто он знает, что праздник этот последний в его жизни. Нет, это не любовь, а какое-то иное, высшее состояние души и разума. И все же Михаил Антонович ответил:

— Люблю.

— О чем ты думаешь? — спросила она. — Я знаю, ты думаешь сейчас о чем-то совсем другом. Ты всегда живешь в каком-то своем мире...

— Нет, — сказал он, — это не так... Ни в каком другом мире я не живу, ты не придумывай меня.

— Я не придумываю, — сказала она. — Я знаю. О чем ты думал сейчас?

— О разных вещах я думал, — сказал он.

— О каких?

— Поймешь ли ты?.. У тебя свое понимание жизни, у меня свое.

— Я попробую, — сказала Нюрка. — Но, если не хочешь, не говори. Может быть, это твоя душевная тайна...

— Нет, какая это тайна? Я думал о человеке вообще и о его конкретном деле. В каждом предмете обязательно живет тот человек, кто сделал этот предмет. Настоящий мастер или халтурщик, подлец или честный — все проявится в его деле, как в зеркале. Я потому об этом думаю, что боюсь...

— Чего?

— Себя самого. Я еще не знаю, так ли это, но чувствую: металл и печь уходят от меня... Между нами нет согласия...

— Почему?

— Не знаю, — сказал он. — Оттого, наверно, что нет согласия во мне самом. Мне сорок четыре года, а я так и не научился жить.

— Ты идеальный человек, — сказала Нюрка, — потому так и думаешь, выдумывая особую, чистую жизнь. Так не бывает, в предметах и вещах нет ни лжи, ни правды. Разве знают вещи, кто их сделал, хороший или плохой человек?

— Знают, — досадуя на ее непонимание, сказал Михаил Антонович. — В этом-то все и дело, что знают. Все в мире знает друг о друге, все связано пока еще не понятной нам связью.

— Ну, хорошо, прости, — ласково проговорила Нюрка. — Пусть будет, как хочешь ты: каждый изобретает свое понимание жизни.

— Я ничего не изобретаю, — устало сказал Михаил Антонович. — Есть закон жизни и вселенной: красоту нельзя родить лживыми или безобразными руками. Она будет уродливой, эта красота, холодной, ненужной, злой...

— Милый, дорогой мой человек, — сказала вдруг Нюрка грудным, чистым голосом с интонацией нежности и восхищения. — Как я люблю тебя! Я давно знаю, ты живешь в ином пространстве, я еще не очень тебя понимаю, но я пойму тебя обязательно, потому что чувствую сердцем твою правоту. Я люблю тебя очень. Ты мой король из самой лучшей сказки...

— Ну, вот, — засмеялся он. — Какой же я король?

— Ты король, — сказала она. — Не спорь. Добрый, нежный король, а я твоя слуга, твоя верная Личарда.

— Кто?

— Личарда. Самая верная из слуг.

Он усмехнулся, поцеловал ее в губы.

Михаил Антонович предложил Нюрке остаться жить у него, но она не смогла остаться, потому что для всех людей официально еще была мужней женой, а не свободной женщиной. Чтобы не вызывать ненужных разговоров посторонних лиц, она решила до осуществления развода не уходить из своей комнаты, оставленной обиженным Степаном.

Однажды вечером, ожидая ее, Михаил Антонович услышал в передней звонок и пошел открывать, но за дверью стояла не Нюрка, а Степан.

— Пожалуйста, заходи, — сказал Михаил Антонович.

Увидя так близко напряженное лицо этого мальчика, его измученные, затравленные глаза, Михаил Антонович вдруг почувствовал свою вину перед ним и испытал к нему неожиданную острую жалость. У Степана был решительный, злой вид, но Михаил Антонович сразу понял, что это внешнее, что за этой внешностью скрыта легко ранимая душа.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал Степан глухим голосом.

— Заходи, — повторил Михаил Антонович.

— Нет, — с вызовом сказал Степан, — я сюда не буду заходить. Мне противно сюда заходить.

Михаил Антонович подумал, что скоро придет Нюрка, а ей не нужно встречаться здесь со Степаном, и сказал:

— Ну что ж, пойдем на улицу.

В сквере перед домом они нашли свободную скамейку и сели.

— Мне противно с вами разговаривать, — сказал Степан, — даже противно сидеть рядом, но я решил все преодолеть. Я презираю и ненавижу вас. Вы грязный человек.

— Не надо, — сказал Михаил Антонович, — не плюйся, ты не верблюд. В ругани нет никакого смысла.

— Я не о себе, — прервал его Степан, — я о ней, только о ней. Ведь на вас с нею стыдно смотреть со стороны и смешно. Вы, как дед и внучка...

Михаил Антонович прикрыл лицо рукой. Слова эти были беспощадными, они попадали в цель с неотвратимой меткостью. Они не ранили, они убивали. Но Михаил Антонович преодолел обиду и боль, вызванные этими жестокими словами, и засмеялся, сказав:

— Ну прямо, дед и внучка. Все-таки уж, наверно, чуть помладше: отец и дочь. А?

— Вы вор! Вы украли ее у меня! — воскликнул Степан, разозлившись оттого, что Михаил Антонович засмеялся. — Впрочем, любит она меня или нет, это дело десятое. Главное — вы ломаете ей жизнь.

— Чего ты хочешь? — спросил Михаил Антонович. — Зачем ты пришел?

— Оставьте ее в покое! Я знаю, у нее увлечение. Но оно скоро пройдет. Она поймет двойственность своего положения. У вас своя судьба, вы прожили жизнь, не трогайте ее, ведь это жестоко...

Михаил Антонович поморщился, устало сказал:

— Все это бессмысленно.

— Что?

— Этот разговор. Что тут толковать и торговаться? Ты же взрослый человек...

Он встал. И тогда, поняв, что все кончено, Степан сказал умоляюще:

— Подождите. Ну нельзя так... Ну, прошу вас, пожалуйста, не губите ее.

— Пойми, мы любим друг друга, — сказал Михаил Антонович.

— Неправда! — почти закричал Степан. — Она не может вас любить, я знаю и развода не дам.

...Но развод он дал. И Катерина дала развод. Она жила теперь у сестры в сибирском городе Томске и на письменный запрос Михаила Антоновича прислала скорый ответ со своим согласием.

Теперь Нюрка с чистой совестью переехала жить к Михаилу Антоновичу, как жена и как молодая хозяйка его квартиры.

Сначала она хотела переставить мебель и все переделать в этой квартире по своему вкусу и по своему пониманию домашнего уюта, но потом отказалась от такого намерения. Взглянув на предполагаемые перемещения глазами Михаила Антоновича, привыкшего к тому содержанию квартиры, какое было здесь создано многими годами, она поняла, что нельзя отгонять от человека даже внешнюю память о его прошлом. Человек не может жить без своего прошлого, счастливое или несчастливое, оно всегда присутствует в нем, потому что это его след на земле. Можно удалить предметы и вещи, напоминающие о минувшем, но память снова расставит их на свои места. А Нюрка уважала прошлое Михаила Антоновича и не хотела своей неосторожностью вызывать в нем печаль или сожаление о прошлых его привычках, устоях и вкусах.

Она старалась, чтобы Михаилу Антоновичу было хорошо, однако чувствовала, что не дает ему настоящей радости. Он вроде был счастлив, но Нюрка знала, нет в нем того покоя, какого он хотел.

И была права: Михаил Антонович любил ее, он в самом деле был счастлив, но именно оттого испытывал словно бы угрызения совести. Впрочем, счастлива была только какая-то часть его души, другая же, как и раньше, жила в тревоге и беспокойстве. Рядом с Нюркой ему было хорошо, но в цехе он по-прежнему не находил единства с огнем и металлом, которое потерял, встретив ее.