Сексуальная жизнь в Древней Греции - Ганс

Двенадцатый диалог также о ревности. Гетера Иоэсса выговаривает своему любовнику за то, что он больше на нее не глядит, а ведь она со своей стороны никогда «денег не требовала и не отказывалась ни разу тебя принять, говоря, что со мной кто-то другой, и не понуждала тебя обманывать отца или обкрадывать мать, как поступают все гетеры, а с самого начала принимала тебя без платы, даром! Ты знаешь, скольких влюбленных я отослала прочь!.. Но ты, как только понял, что я тебе покорна и таю перед тобой, стал то заигрывать с Ликеной на моих глазах, чтобы огорчить меня, то расхваливать Магидию, флейтистку. А я от этого плачу и чувствую себя оскорбленной». Затем гетера грозится покончить с собой, удавившись или бросившись головой в колодец назло своему возлюбленному. Разговор происходит в присутствии второй гетеры Пифиды, которая, естественно, принимает сторону подруги, назвав его жестоким. Пифида советует Иоэссе не открывать ему больше, чтобы возбудить его ревность, но та отказывается, говоря, что слишком его любит. Ушедший было Лисий возвращается, чтобы рассказать о причине своего охлаждения. Причиной всему – ревность. Шесть дней назад отец запер его, не велев ходить к этой женщине, но он подговорил слугу и выбрался из дому, не имея сил провести хоть одну ночь без нее: «Что долго рассказывать? Я перелез через стену, пришел сюда и нашел дверь тщательно запертой – ведь была уже полночь. Ну, я не стал стучать, а тихонько поднял дверь – я это делал уже и раньше, – снял ее с петель и без шума вошел. Все спали. Потом ощупью вдоль стены я подошел к постели». Прикоснувшись рукой, Лисий обнаружил, что рядом с Иоэссой лежит кто-то безбородый, очень юный, остриженный наголо и тоже надушенный благовониями. «Тут, – продолжает он, – будь у меня меч, я не поколебался бы, знайте это».

В результате выяснилось, что рядом с Иоэссой спала Пифида, которая, чтобы утешить подругу, осталась у нее на ночь. Она остриглась из-за болезни, потому что у нее сильно выпадали волосы. Теперь же она носит накладку. Успокоенный юноша предлагает в знак примирения выпить и приглашает Пифиду, которая также заслужила участие в пирушке. Пифида берет с него клятву, что тот никому не скажет про ее волосы.

В тринадцатом диалоге выведен хвастливый воин по имени Леонтих, который вовсю расписывает перед гетерой свои подвиги на войне, выставляя себя героем, повествует о том, как никто не мог устоять перед ним, как, метнув копье, он пронзил начальника конницы неприятеля вместе с конем, затем, опрокинув семь человек, ударом меча надвое рассек голову вместе со шлемом одному из начальников отряда. Его товарищ Хенид ему поддакивает, делая вид, что все так и было. Не в силах остановиться, он продолжает: «Я смело выступил перед строем, вооруженный не хуже пафлагонца, весь тоже в золоте, так что поднялся крик и с нашей стороны и у варваров. Ибо и они меня узнали, как только увидели, особенно по щиту, и по знакам отличия, и по султану. Скажи-ка, Хенид, с кем это меня тогда сравнивали?

Хенид. С кем же, как не с Ахиллом, сыном Феиды и Пелея, клянусь Зевсом! Тебе так шел шлем, и так горел пурпурный плащ, и блистал щит.

Леонтих. Когда мы сошлись, варвар первый ранил меня слегка, только задев копьем немного выше колена; я же, пробив его щит пикой, пронзил ему грудь насквозь, потом, подбежав, быстро отсек мечом голову и возвратился с его оружием и его головой, насаженной на пику, весь облитый его кровью.

При этих словах гетера Гимнида с ужасом отворачивается от него.

Гимнида. Фу, Леонтих, постыдись рассказывать о себе такие мерзости и ужасы! На тебя нельзя смотреть без отвращения. Раз ты такой кровожадный, не то что пить, и спать с тобой не буду. Я, во всяком случае, ухожу.

Леонтих. Возьми двойную плату!

Гимнида. Я не в силах спать с убийцей!»

После ухода гетеры Леонтих с Хенидом, понимая, что перегнули палку, решают, каким образом вернуть ее назад, и приходят к выводу, что надо выбирать одно из двух: либо казаться героем и быть ей ненавистным, либо провести с ней ночь, признавшись, что все налгал. Леонтих, подумав, что тяжело и то и другое, выбирает Гимниду, посылая Хенида сказать ей, что Леонтих налгал, но не все.

Четырнадцатый диалог настолько важен для нашей темы, что мы приведем его целиком:

«Дорион. Теперь, когда я стал беден из-за тебя, Миртала, теперь ты не допускаешь меня к себе! А когда я приносил тебе подарок за подарком, я был для тебя возлюбленным, мужем, господином, всем! И вот, так как я прихожу с пустыми руками, ты взяла себе в любовники вифинского купца, а меня не принимаешь. И я простаиваю перед твоей дверью в слезах, между тем как он один проводит с тобой ночи напролет, лаская тебя, и ты говоришь даже, что ждешь от него ребенка!

Миртала. Досада меня берет с тобой, Дорион, особенно когда ты говоришь, будто делал мне много подарков и стал нищим из-за меня! Ну, сосчитай-ка, сколько ты мне дарил с самого начала.

Дорион. Ладно, Миртала, давай сосчитаем. Первое – обувь, что я привез тебе из Сикиона, две драхмы. Клади две драхмы.

Миртала. Но ты спал тогда со мной две ночи!

Дорион. И когда я возвратился из Сирии – склянку финикийского душистого масла, клади две драхмы и на это, клянусь Посейдоном!

Миртала. А я, когда ты уходил в плавание, дала тебе тот короткий хитон до бедер, чтобы надевал, когда гребешь. Его забыл у меня кормчий Эпиур, проведя со мной ночь.

Дорион. Эпиур узнал его и отнял у меня на днях на Самосе – после долгой схватки, клянусь богами! Еще луку я привез с Кипра, и пять сельдей, и четырех окуней, когда мы приплыли с Боспора, сколько это выйдет? И сухарей морских в плетенке, и горшок фиг из Карии, а напоследок из Патр позолоченные сандалии, неблагодарная ты! А когда-то, помню, большой сыр из Гития.

Миртала. Пожалуй, драхм на пять наберется за все это.

Дорион. Ах, Миртала! Это все, что я мог дарить, служа наемным гребцом. Но теперь-то я уже командую первым рядом весел, а ты мною пренебрегаешь! А недавно, когда был праздник Афродисий, разве я не положил серебряную драхму к ногам Афродиты за тебя? И опять же матери на обувь дал две драхмы, и Лиде вот этой часто в руки совал когда два, когда четыре обола. А все это, если сложить, – все богатство матроса.

Миртала. Лук и селедки, Дорион?

Дорион. Ну да. Я не мог привозить лучшего. Разве я служил бы гребцом, если бы был богат? Да я собственной матери никогда ни одной головки чеснока не привез! Но я хотел бы знать, какие у тебя подарки от вифинца?

Миртала. Первое – видишь вот этот хитон? Это он купил. И ожерелье, которое потолще.

Дорион. Это? Да ведь я знаю, что оно давно у тебя!

Миртала. Нет, то, которое ты знаешь, было много тоньше, и на нем не было изумрудов. И еще подарил эти серьги и ковер, а на днях две мины. И плату за помещение внес за нас. Это тебе не патарские сандалии да гитийский сыр и тому подобная дрянь!

Дорион. А того ты не говоришь, каков он собой, тот, с которым ты спишь? Лет ему, во всяком случае, за пятьдесят, он лыс, и лицо у него цвета морского рака. А что за зубы у него, ты не видишь? А сколько в нем опрятности, о Диоскуры, особенно когда он запоет и начнет нежничать – настоящий осел, играющий на лире, как говорится. Ну и радуйся тому. Ты его стоишь, и пусть у вас родится ребенок, похожий на отца! А я-то уж найду себе какую-нибудь Дельфиду или Кимвалию, или соседку нашу, флейтистку, или еще кого-нибудь мне по средствам. Ковры-то да ожерелья и плату в две мины не все мы можем давать.

Миртала. Вот-то счастлива будет та, которая возьмет тебя в любовники, Дорион! Ведь ты будешь привозить ей лук с Кипра и сыр, воротясь из Гития!»[120]

В пятнадцатом и последнем диалоге показан жестокий результат ревности, которая ведет к диким сценам побоев и разбитым носам. Герой этого диалога – также развязный и грубый воин.

6. Храмовая проституция

«Разговоры гетер» Лукиана позволили нам ближе познакомиться с жизнью и привычками полусвета Древней Греции, много интересных дополнительных деталей можно почерпнуть и из других источников. Например, у Афинея мы читаем (xiii, 573с): «С древних времен в Коринфе существовал обычай, о котором рассказывает в своей книге о Пиндаре историк Хамелий, когда в городе справляли праздник Афродиты, к участию в молебственных шествиях город привлекал как можно больше гетер, впоследствии их стали поставлять в храм богине в качестве жертвенного подношения. Это делалось в память о тех временах, когда персы привели огромную толпу в храм Афродиты, гетеры тоже появились там и молились об освобождении государства, это также подтверждают историки Феопомп и Тимей. Когда после этого коринфяне посвятили богине надпись, сохраняемую до сих пор, на которой были вырезаны и имена гетер, принимавших участие в молебствии, Симонид сочинил следующую эпиграмму: «Эти девушки объединились в благочестивой молитве божественной Киприде, моля о греках и их отважных героях; поэтому божественная Афродита не позволила персидским лучникам обстрелять Акрополь». Отдельные граждане просили Афродиту принять гетер в ее храм».