Небеса ликуют - Андрей Валентинов

Я заметил, как дернулась в крестном знамении рука дю Бартаса. Нечасто увидишь, но сейчас — самое время.

— Шевалье! Передайте своим, чтобы не двигались с места!

— Мои не двинутся. — Пикардиец с силой провел ладонью по лицу. — Merde! Что они делают? На одну переправу больше сотни за один раз не поместится. Вы представляете, что сейчас начнется? Ведь это же конец!

Он ошибался — это был всего лишь акт второй. Быстрый, короткий. Все площадки и «беседки» заполнены, заскрипели канаты, двигая пэджэнты…

…И прибавилось зрителей. Польский вал был заполнен народом, наиболее смелые уже подобрались к самому табору, кто-то начал карабкаться на насыпь.

Ударил мушкетный выстрел. Часовые редута были на посту. Но это только здесь, табор беззащитен! Зрители скоро поймут, они уже понимают, еще миг, и толпа любопытных превратится в стаю diablerie…

— Шевалье! Дайте мне сотню ваших мушкетеров! Надо добраться до раненых, уложить их на ноши…

— Вас затопчут, друг мой!

Я оглянулся, окинул взглядом обезумевшее белое море. Шатры исчезли, погасло сияние крестов. Остались люди — преданные люди, ничего не понимающие, не способные видеть, слышать, соображать.

Чернь… Какое отвратительное слово!

Снова выстрел! Еще, еще! Неужели?..

Я вновь оглянулся и понял, что второй акт позади. Они уже здесь — ландскнехты в темных латах, гусары со стальными крыльями за спиной, усатые здоровяки в ярких жупанах. Заполнили вал, деловито заряжают мушкеты, кто-то уже разворачивает брошенную часовыми гармату…

Diablerie выходят на сцену.

Акт третий.

Реестровцы — впереди, тремя рядами, парни в белом — посередине, на мою голову кто-то водружает тяжелую каску.

— Заряжай! Ряды ровняй! Пан Гуаира, то прошу ближе к хоругви!

Кажется, я тоже стал полковником!

А спереди грохочут выстрелы. Вначале редкие и неуверенные, они теперь звучат все чаще, вот ударил залп, глухо рявкнула мортира.

Diablerie все еще на валу. Они не спешат в табор, боятся засады, какой-то невероятной, невозможной хитрости. Им незачем торопиться, незачем рисковать. Каждая пуля, каждое ядро попадает в цель.

— С Богом, друг мой! Если вас не будет через полчаса… Дю Бартас хмурится, пистолет-бородка смотрит мне в грудь.

— Если меня не будет, шевалье, то вы будете пробиваться к переправе!

Сказал — и пожалел. Глаза бога Марса вспыхивают огнем.

— Parbleu! Гуаира! Извольте не пререкаться со старшим по званию!

О, Господи! И вправду!

— Oui, mon colonel!

Меня толкают вперед, к красно-синей хоругви, возле которой ощетинились мушкетами несколько мрачных усачей. Сзади ревет дю Бартас — на дикой смеси всех возможных наречий:

— Атансьо-о-он! Хлепцы! Тавай! Тавай! Марш-о-о-он! Пьесня!

Какой еще к черту-дьяволу «пьесня»? Но усачей ничем не удивишь. Резкий свист, и десятки голосов дружно рявкают:

Нам поможет Снятый Бог и Пречиста МатиЛяха порубати!Эх, пан чи пропал! Дважды не вмирати!Вперед!

Мы успели вовремя. Как только наш таран, разгоняя перепуганную толпу, прорвался к лазарету, откуда-то сзади донесся дикий леденящий душу вопль, перекрывающий все, даже адский шум агонизирующего табора:

— Ля-я-я-я-хи-и-и!

Я понял. Diablerie уже здесь.

Акт третий. Кульминация.

Вскоре стало ясно, что мое присутствие совершенно излишне. Командовать не пришлось. Реестровцы привычно построились в три шеренги, готовясь к отпору. Ополченцы бросились к раненым, снимая с плеч самодельные ноши. Повезло — и нам, и этим несчастным. Отступая, Богун все же не забыл о лазарете. Забрали почти всех, но к нескольким десяткам оставленных за последние полчаса добавились те, кто попал под обстрел. А пушки продолжали греметь, и каждую минуту смельчаки, каким-то чудом не потерявшие голову в этом аду, укладывали на окровавленную траву все новых и новых.

Брата Азиния нигде не было. Я уже было обрадовался, решив, что попик впервые за наше знакомство проявил столь не свойственное ему благоразумие. Как вдруг…

— Монсеньор! Ради Господа, монсеньор!

Хорошо, что шумно! Хорошо, что реестровцы не понимают по-итальянски!

На этот раз на брате Азинии была фиолетовая сутана вкупе с большим наперсным крестом. Я только головой покачал. Самое время!

— Монсеньор! Сюда! Сюда!

Вначале мне не понравился его голос. Затем — лицо. Затем…

— Сюда! Вот! Вот! Что мне делать, монсеньор?

…Сьер Гарсиласио де ла Риверо, доктор римского права и нераскаявшийся еретик, лежал на залитых кровью ношах. Знакомые тонкие губы посинели, рука, все еще теплая, упала на траву.

— Я не успел! Не успел исповедать! Что же делать, монсеньор? Без исповеди, без причастия!..

Я наклонился, прикоснулся к артерии на шее, затем — уже для верности — к запястью.

«…А посему отпустить упомянутого сьера Гарсиласио де ла Риверо на волю и предать властям светским, дабы те наказали его по заслугам, однако же по возможности милосердно и без пролития крови…»

Без крови не вышло. Пуля попала в грудь, чуть ниже сердца.

— Надо уходить, брат Азиний.

Мальчишка не бежал вместе с остальными. Не бросил мушкет, не испугался, не спраздновал труса…

— Нет! — Попик шморгнул носом, и я с изумлением заметил на его лице слезы. — Так нельзя! Я… Я прочитаю отходную. Нет! Я помолюсь за его жизнь! Может, Господь меня послушает?

Я оглянулся. Сквозь белые рубахи уже сверкала сталь. Diablerie близко.

— Нет. Надо уходить!

Брат Азиний помотал головой, упал на колени, ткнулся прыщавым носом в молитвенник.

Я отвернулся. Нечего жалеть этого еретика! Ему еще повезло: пуля в грудь — не костер из мокрой соломы. Но все же, все же…

…Упокой, Господи, душу раба твоего Гарсиласио, и прости ему грехи, вольные и невольные…

На этот раз мы опоздали.

Ненадолго, всего на несколько минут. Редут был уже близко, когда во всю глотку рявкнули мушкеты, что-то звонко ударило по шлему, отдалось болью, желтой волной разлилось по глазам.

— Ляхи! Ляхи! Пан Гуаира ранен! Пали! Пали! Подхватили под руки, сорвали шлем, что-то мокрое прикоснулось к губам…

— Пали! Пали! На прорыв! Робы грязь, хлопцы! Все смешалось. Земля, небо, окровавленные белые рубахи, красные лица под немецкими касками, сабельный блеск, черный пороховой дым.

— Робы гря-а-азь!

Живые исчезли. Пропали, сгинули, провалились сквозь землю. Остались только мертвые; Странно, я только сейчас увидел их…

…Хлопец в серой свитке. Молодой, совсем мальчишка. Кровь на лице, через всю грудь — глубокая рваная рана.

…Старик в нелепой соломенной шляпе. В спине — длинная стрела, рука все еще сжимает кобыз. Струны порваны, уцелела лишь нижняя — «до».

…Сразу трое, один на другом. У того, кто сверху, вместо головы — кровавый обрубок.

…А вот и голова. Она высоко, ее водрузили на шест. Темная кровь заливает бороду, мертвый рот недобро скалится, но я все же узнаю того, кто каждое утро благословлял мятежный Вавилон.

Мир твоей душе, Иосааф, митрополит Коринфский! …Женщина. Копье проткнуло ее насквозь, застряло, его даже не стали вынимать.

…Мертвые, мертвые…

— Синьор дю Бартас! Синьор дю Бартас! Скорее, монсеньор… Синьор Гуаира!..

Азиний? Шевалье? Значит, мы уже на редуте? Тогда почему я вижу только мертвых? Почему они всюду, не отпускают, толпятся, тянут костлявые руки?

— Mort Dieu! Ноши! Бистро! Бистро! Гуаира! Вы меня слышите? Слышите?

Слова исчезают, сменяясь глухим погребальным звоном. Брат Паоло Полегини бьет в колокол, черным дьяволом висит на канате, раскачивая тяжелый медный язык. Брахман умен, он не захотел умирать, предатели любят жизнь…

…Бом… бом… бом…

Мертвые, мертвые, мертвые…

«…Я сказал Господу: Ты Бог мой; услышь, Господи, голос молений моих! Господи, Господи, сила спасения моего! Ты покрыл голову мою в день брани. Не дай, Господи, желаемого нечестивому; не дай успеха злому замыслу его: они возгордятся. Да покроет головы окружающих меня зло собственных уст их. Знаю, что Господь сотворит суд угнетенным и справедливость бедным. Так! Праведные будут славить имя Твое…»

Праведные будут славить имя Твое…

Misteria finita.

Я очнулся только на переправе. Очнулся, скривился от боли, привстал, пытаясь опереться на непослушную руку.

В глаза ударило солнце. Я зажмурился, отвернулся, снова приоткрыл веки.

Зеленая стена камыша. Очень знакомая. Камыш, наглая лягушка, невозмутимо шлепающая по черной грязи… Вот мы где! Черт, но здесь же топь!

— Гуаира! Ma foi! Слава Богу!

Я попытался улыбнуться. Марс был по-прежнему хорош — в помятой каске, с оцарапанной щекой, с опаленной бородкой.

— Почему мы здесь, шевалье? Пикардиец вздохнул, мотнул головой. Я все-таки встал. Пошатнулся, выпрямился, прижал ладонь к звенящему болью виску.