Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига первая - Лев Бердников

Продолжая курс Петра I на европеизацию (пункт 6 “Наказа” гласил: “Россия есть европейская держава”), Екатерина в то же время привнесла народные вкусы и черты в придворный костюм – как об этом сказал мемуарист, она “и в области моды хотела оставаться прежде всего русскою”. “Семирамида Севера” и создала свой неповторимый самобытный стиль в моде. При этом, в отличие от своих предшественников, она не навязывала под страхом наказания собственные образцы, а предоставляла их выбор воле подданных. Николай Карамзин отметил: “Петр, насильствуя обычаи народные, имел нужду в средствах жестоких, – Екатерина могла обойтись без оных, к удовольствию своего нежного сердца”.

Историк моды Федор Комиссаржевский свидетельствует, что основные формы костюма XVIII века создавались в Париже, и если “русские и другие народы вносили в одежды и “свое”, оно выражалось почти всегда только в деталях”. Однако в истории русской культуры такие “детали” обретают и смысл, и самостоятельное значение; они имеют и явный идеологический подтекст. А потому представляется важным проследить эти “детали”, воссоздавая шаг за шагом взгляды императрицы на моды и щегольство. В этом нам помогут собственноручные “Записки” Екатерины, охватывающие период с раннего ее детства до вступления на российский престол.

И повествование следует начать с самой ранней реакции тогда еще четырехлетней немецкой принцессы Софии-Федерики Ангальт-Цербстской на модное платье. Будучи представлена в Берлине прусскому королю Фридриху-Вильгельму, она тихо сказала матери: “Почему у короля такой короткий костюм? Он ведь достаточно богат, чтобы иметь подлиннее”. Это замечание, услышанное Фридрихом-Вильгельмом, ему не понравилось, тем более, что в Европе он слыл монархом-скупердяем.

И хотя София была знакома не только с прижимистым Берлином – она повидала претенциозную роскошь Потсдама и красоту Шарлоттенбургских дворцов, соблазны Брауншвейгского Двора, считавшегося самым значительным в Германии, она “до 14–15 лет больше старалась о приобретении достоинств, нежели думала о своей наружности…” Читаем: “Я не считала себя созданной, чтобы нравиться; я вовсе не заботилась о нарядах; мне внушили отвращение ко всякому кокетству; я даже не знала, в чем оно состоит, и знала одно только название”.

До 13 лет София не имела даже придворного платья. И в Россию она приехала бесприданницей в качестве невесты великого князя Петра Федоровича, прихватив с собой лишь несколько сорочек, три платья да медный кувшин для умывания. Как и другие иностранцы, она, оказавшаяся среди головокружительной роскоши русского Двора, поначалу чувствовала себя бедной родственницей. Куда там Брауншвейгу и Потсдаму, где была тяжелая, крепкая, серая и во всем своем великолепии как бы скромная и бедная роскошь. В России же и роскошь была какая-то кричащая, дерзкая – словно играла яркими сказочными красками. Казалось, София перенеслась в другой мир – золотая карета с хрустальными окнами, запряженная шестью прекрасными лошадьми, влекла ее к Северной Пальмире. А “перед дворцом выстроен почетный караул, в вестибюле часовые перед каждой внутренней дверью, трубы ревут, литавры звенят, барабаны гремят, генералы и маршалы склоняются и целуют ручку, представители дворянства отвешивают низкие поклоны, всюду, куда ни кинешь взор, роскошные, цветные, украшенные золотым шитьем мундиры петербургской гвардии”.

Свою новоиспеченную невестку Елизавета осыпала подарками буквально с ног до головы. И на обряде крещения, после которого София была наречена Екатериной Алексеевной, крестница была в наряде, дарованном императрицей. После пышных свадебных торжеств Екатерина получила долгожданный титул русской великой княгини.

Бесконечная череда маскарадов, балов, празднеств поначалу закружили юную Екатерину. Она находилась под неподражаемым обаянием своей порфироносной “тетушки”. Елизавета окружила Екатерину целым штатом придворных служительниц, ведавших ее одеждой, туалетом, ювелирными украшениями: одна из них отвечала за бриллианты; другая хранила белье; третья следила за платьями; еще одна – за лентами; имелись карлицы для наблюдения за пудрой и всякими притираниями, гребенками, румянами, булавками и мушками. Проводя долгие часы за уборным столом и меняя наряды по нескольку раз на дню, императрица пыталась пристрастить к этому и Екатерину.

Впрочем, великая княгиня не избежала кратковременной опалы со стороны щеголеватой императрицы. И это притом, что Екатерина старалась одеваться и причесываться по тем фасонам, которые нравились Ее Величеству. Более того, подчиняясь общей моде, она в угоду Елизавете пудрила свои волосы “великолепного каштанового цвета, очень густые”, которые от этого только теряли свою прелесть. Монархиня налагала запреты и на некоторые костюмы ее подопечной: “быть может, императрица нашла мое платье красивее своего, и вот настоящая причина, из-за которой она велела его снять”, – заметила в связи с этим Екатерина. В такие минуты императрица, распаляясь гневом на свою элегантную невестку, корила ее в сердцах за расточительность и вспоминала собственную молодость, когда ее, цесаревну, в бытность царствования Анны Иоанновны, держали в черном теле: “Дома я одевалась очень просто, обыкновенно я носила юбку из черного глазета и кофту из белой тафты; в деревне я также не одевалась в дорогие материи”.

Неудовольствие Елизаветы Петровны было тем более обоснованно, что молодая Екатерина, по ее собственному признанию, теперь “отдалась более, чем когда-либо, нарядам и всяким модам”. Настолько, что даже получила от одного проницательного царедворца такой упрек: “Вы думаете только о нарядах… Ваш гений рожден для великих подвигов, а Вы пускаетесь во все эти ребячества”. По счастью, приверженность моде не превратилось у нее, как у Елизаветы, в фанатическую всепоглощающую страсть. Общеизвестно, что еще до вступления на престол Екатерина снискала славу “просвещенной великой княгини”. И замечательна произошедшая с ней перемена – начав с робкого ученического подражания Елизавете, Екатерина постепенно обретает свое лицо во всех сферах и в моде в том числе.

Следя за модами, культивируемыми императрицей, великая княгиня предавалась и собственным своевольным фантазиям. Впоследствии она вспоминала: “Я велела подрезать себе челку, хотела ее завивать и потребовала, чтобы вся эта бабья орава [ее придворный штат – Л.Б.] сделала то же; многие воспротивились, другие плакали, говоря, что будут иметь вид хохлатых птиц, но, наконец, мне удалось заставить их носить челки”. И это вопреки запрету Елизаветы завивать челки!

Со временем Екатерина, по ее словам, “придумала” в одежде своеобразный стиль изысканной классицистической простоты, воспринимавшийся как новое слово на фоне затейливой моды барокко и рококо, насаждаемой Елизаветой.

“Как-то раз, – вспоминает Екатерина, – на одном из публичных маскарадов, узнав, что все делают новые и прекраснейшие платья, я придумала надеть гродетуровый белый корсаж… и такую же юбку на очень маленьких фижмах; я велела убрать волосы спереди как можно лучше, а назади сделать локоны из волос… я велела их завязать белой лентой сзади в виде лисьего хвоста и приколола к ним одну только розу с бутонами и листьями, которые до неузнаваемости походили на настоящие; другую я приколола к корсажу; я надела на шею брыжжи из очень белого газу, рукавчики и маленький передник из того же газу, и отправилась на бал. В ту минуту, как я вошла, я легко заметила, что обращаю на себя взоры… Я встретила императрицу, которая мне сказала: “Боже мой, какая простота! как! даже ни одной мушки?” Я засмеялась и ответила, что это для того, чтобы быть легче одетой… Не помню, чтобы когда-либо в жизни я получала столько от всех похвал, как в тот день. Говорили, что я прекрасна, как день, и поразительно хороша… Я нравилась, и полагаю, что в этом была моя сила”.

Именно великая княгиня способствовала распространению при русском Дворе “более простых и строгих форм одежды, сдержанных очертаний силуэта, более удобного и целесообразного покроя”. Изысканность ее убора не походила ни на подчеркнутую простоту незамысловатых нарядов Петра I, ни на вычурную барочную роскошь платьев Елизаветы Петровны. То была счастливая “золотая середина” этих двух стилей одежды в органическом сочетании с традицией русского народного костюма.

На современников производили впечатление не только сами наряды Екатерины, но и ее удивительное искусство их носить. Возникала иллюзия своего рода нарочитой элегантной небрежности – ощущение, которое тонко уловил английский граф Джон Бекингхэмшир, бывший в 1762–1765 гг. при русском Дворе: “Кажется, что она не обращает на свой костюм никакого внимания, однако она всегда бывает одета слишком хорошо для женщины, равнодушной к своей внешности”. Теоретик щегольства Томас Карлейль, рассматривавший подобное свойство как феномен дендизма, назвал бы эту ее особенность воплощением “могущества одежды, божественной идеи одежды”. И все это не было отягощено ухищрениями церемонного политеса, а создавало особую атмосферу раскованности и непринужденной легкости, о чем свидетельствовал французский посланник Мари Даниель Бурре де Корберон: “В ее присутствии дышится необыкновенно свободно; не чувствуешь ни малейшего стеснения, садишься, где хочешь”.