Грешные сестры - Анастасия Дробина

– Бог тебе судья, – наконец сказала Софья, вставая. Пошла к двери, с порога обернулась, словно желая сказать еще что-то, но не стала и молча вышла в сени. Мерцалова не обернулась. Она еще долго сидела неподвижно, прислушиваясь к поднявшемуся шуму за стеной (шумела Марфа, громогласно задавая вопрос за вопросом, ответы на которые слышны не были). Наконец Мерцалова встала. Тяжело дыша и то и дело хватаясь за живот, обулась, надела платок, плотную накидку и, стараясь ступать бесшумно, вышла из дома.

Через полчаса извозчик подвез Мерцалову к гостинице «Эдельвейс», в которой уже не горели огни. Швейцар без слов пропустил ее. Актриса пересекла вестибюль, сбросив платок на плечи и поправляя обеими руками растрепанную ветром прическу, прошла на лестницу, поднялась на третий этаж и без стука вошла в седьмой номер.

В комнате по-прежнему горели свечи, уже совсем оплывшие и вот-вот готовые погаснуть. Мартемьянов лежал на диване, задрав ноги на подлокотник; услышав шаги, мгновенно, как животное, вскочил, одернул сюртук. Разглядев в полумраке вошедшую, спросил:

– Ты, Марья Аполлоновна?

– Я, Федор Пантелеевич, – спокойно ответила та. Подойдя к столу, села без приглашения, сняла мокрые перчатки, подняла на купца лихорадочно блестящие глаза.

– Что ж, я, что обещала, сделала. За тобой дело.

– Что с Софьей? – помолчав, спросил он.

– Не бойся, топиться не побежала, – хмуро усмехнулась Мерцалова. – Лежит у себя, рыдает… пока. К утру успокоится, подумает и даст согласие. Она умная девочка, хоть пока и неопытна. Все правильно поймет. Вот еще, держи. Как обещала.

Расстегнув сумочку, она вытащила пять распечатанных писем. На каждом из них четким почерком Владимира Черменского было написано: «Ярославль, Театральный переулок, дом Свекловой, для Софьи Николаевны Грешневой».

– Это – все, что он ей писал. За два месяца.

– И ни одного ты не упустила? – почти восхищенно спросил купец, прижимая письма тяжелой ладонью. Мерцалова пожала плечами:

– Не много стоило труда. Софьи почти не бывало дома: спектакли, репетиции, вечера… Марфа ее тоже все по работам бегала, а я… почтальона ловила за забором. Он их все до одного мне и отдал. Вот только самое первое я пропустила… Но ты, Федор Пантелеевич, зря не беспокойся: я Софье такую записку от него показала, что она теперь и посмотреть не захочет на него.

– Откуда взяла? – хмурясь и недоверчиво глядя на Мерцалову, спросил купец. Та снова дернула плечом. Помолчав, сказала:

– Не твоя забота. Я все, как ты сказал, исполнила. Ну?

По-прежнему не сводя с актрисы взгляда, Мартемьянов вынул портмоне. Белый тысячный билет лег поверх писем Черменского на стол. Мерцалова не спеша взяла его, спрятала в сумочку. Встала, сухо сказала:

– Прощай, Федор Пантелеевич. Бог тебе в помощь.

– Прощай, – не глядя отозвался тот. В этот миг в дверь постучали. Приглушенный голос коридорного возвестил:

– Записка для господина Мартемьянова! Сей же минут доставить велено!

Быстрыми шагами купец подошел к двери: Мерцалова едва успела шагнуть в сторону. Мартемьянов тут же вернулся, на ходу разворачивая письмо, поднес к пламени свечи лист бумаги с неровными косыми строками, и пристально всматривающаяся в лицо купца Мерцалова увидела, как дернулся желвак на его скуле. Опустив письмо и в упор глядя на актрису, он медленно и почти испуганно сказал:

– Вот… согласна она, Сонюшка-то. Пишет, что хоть сейчас готова… Господи милосердный…

Мерцалова молча встала и, забыв на столе перчатки, быстро вышла в коридор.

У подъезда гостиницы она села в экипаж дожидающегося ее извозчика, пролетка мягко тронулась с места, копыта лошадей негромко застучали по мостовой. И только теперь Мерцалова заплакала: тихо, зло, без рыданий и всхлипов, до судороги впившись зубами в скомканный носовой платок.

Эпилог

Через месяц в Ярославль пришла настоящая весна. Пышной белой кипенью зацвели яблоневые сады, раскинувшиеся над Волгой, по воде великой реки засновали, заходили пароходы и барки, город утонул в молодой зелени, небо, с утра до позднего вечера синеющее ясным светом, к вечеру затягивалось легкой дымкой облаков, таяло на закате в розовом сиянии. В садах по вечерам заливались гармони, слышалось слаженное пение, вдоль высокого берега прохаживались бесчисленные парочки, воздух резали быстрые стрижи, повсюду кучками толклась беспечная, радующаяся теплу мошкара.

В один из майских вечеров в Театральный переулок вкатилась извозчичья пролетка. Экипаж остановился возле дома попадьи Свекловой, до самой крыши исчезнувшего в розово-голубой пене цветущей сирени, и молодой извозчик, обернувшись, пробасил:

– Вот, вась-сиясь, как приказывали. Он самый домик.

Из пролетки выпрыгнул Владимир Черменский. Он был в новой серой кашемировой паре, мягкой шляпе, через руку было перекинуто легкое летнее пальто. За ним выскочил Северьян в лихо заломленной на затылок фуражке, но Владимир, не обернувшись, сказал ему:

– Посиди тут пока.

Северьян обиженно дернул плечом, но спорить не стал и отошел к извозчику, разминая в пальцах папиросу. Владимир же быстро прошел через поросший травой двор, взбежал по крыльцу, несколько раз ударил кулаком в дверь.

– Эй! Есть кто-нибудь?

Ему долго не открывали. Затем из сеней послышались медленные, словно усталые шаги, дверь открылась, и Владимир увидел стоящую в полутьме сеней женщину, кутающуюся, несмотря на теплый весенний вечер, в тяжелую шаль. Ее черные волосы были непричесаны и кое-как собраны в узел на затылке, под глазами лежали сизые тени, из-под небрежно наброшенной старой кофты виднелся край ночной сорочки. Женщина молча подняла на Владимира немигающие, светящиеся тусклым блеском глаза.

– Здравствуйте, – нетерпеливо сказал Черменский. – Актриса Софья Николаевна Грешнева здесь проживает?

– Володя, ты меня не узнаешь? – не ответив ему, спросила женщина. Черменский молча, изумленно всмотрелся в ее изможденное лицо. Потом его губы дрогнули, и он недоверчиво спросил:

– Маша?.. Как?.. Ты?..

– Ну, слава богу, узнал все-таки, – слабо улыбнувшись, сказала она. – Я тебя в комнаты не приглашаю, там не прибрано. Давай на дворе постоим, я хоть подышу. Три дня не выходила, голова кружится…

– Что с тобой? – испуганно спросил Владимир, машинально шагая назад и давая Мерцаловой пройти. – Отчего ты… такая? Ты больна?

– Родила недавно, – без смущения, равнодушно сказала Мерцалова, глядя через плечо Владимира на садящееся за Волгу красное солнце. – Ох, хорошо на улице, свежо как… Двух месяцев до срока не доносила, умер он. Даже окрестить не успели. – Она вдруг странно улыбнулась, по-прежнему не глядя на Черменского. – Это меня бог наказал… Или, наоборот, помог. Опять я вольная птица. Вот только осталось в себя прийти немного.