Грешные сестры - Анастасия Дробина

Софья вдруг поняла, что он не врет. Ее нервный озноб, стиснувший горло и заставляющий дрожать руки, понемногу начал утихать. Переведя дух, она вопросительно посмотрела на Мартемьянова. Тот усмехнулся:

– Что, перестала дрожать? Вот и ладушки. Ты не боись, выпущу, слово свое даю. Сядь вот только, посиди со мной немного. Вина выпьешь?

Софья кивнула: только для того, чтобы ничего не говорить. Пройдя к столу, она опустилась на стул с причудливо выгнутой спинкой, провела ладонью по лбу, крепче стянула на груди шаль. Мартемьянов, по-медвежьи ловко переваливаясь, отошел к окну, вернулся с серебряным ведерком, полным льда, из которого торчала зеленая бутылка шампанского. Открыл он ее, к удивлению Софьи, по-гусарски умело, не пролив ни капли.

– Пей, матушка. Не нижегородской выделки небось.

Они выпили не чокнувшись, не сказав друг другу ни слова. Вино неискушенной Софье показалось довольно вкусным, но, опасаясь, что опьянеет, она не допила до конца. Мартемьянов, заметив это, усмехнулся:

– Ты пей, Софья Николаевна, от хорошего вина не скоро хмелеют. Вон фрукта всякая, сыр – бери, на здоровье. Голодна небось со спектакля своего? Хочешь, ужин закажу?

– Увольте.

– Ну, как знаешь. – Мартемьянов налил себе еще вина, встал, с бокалом в руке прошел к окну. Глядя на улицу, спросил:

– Стало быть, любовь у вас большая?

– Не вам об этом… – начала было Софья, но Мартемьянов, не оглянувшись, махнул рукой:

– Знаю, что скажешь. Много ли вашей сестре в твои-то годы надобно… От зверя-купчины неотесанного спас, бог весть куда по сцене скакать спровадил – герой! Вот только что ж этого героя не видать до сей поры? Ты хоть одно письмишко от ихнего благородия получила?

Софья хотела было гордо ответить, что да, разумеется, но единственное за полгода письмо Владимира вдруг показалось ей таким незначительным и почти смешным, что она сочла за нужное промолчать. Чуть погодя она сказала:

– Я полагаю, он не мог меня найти. Я столько ездила по городам, и никто не знал…

– А как же я-то нашел? – повернувшись, в упор спросил Мартемьянов, и в его темных глазах уже не было снисходительной усмешки. – Как же я-то отыскал, Сонюшка? Я ведь ничего не знал, не ведал, верил только, что не могла ты в реку кинуться. Нутром чуял, у меня нюх-то волчий, звериный, не проведешь! И сыскал! Я ведь уж месяц здесь, в Ярославле, на тебя в театр смотреть хожу! Не поверишь, даже понимать чего-то начал!

– Месяц?.. – растерянно прошептала Софья. – Так, значит, у Ополенова на вечере… Записка…

– Ну да, мною писана, – несколько смущенно признался Мартемьянов. – Видел, что спужал тебя здорово, сам перепугался, думал: в обморок сбрыкнешь прямо у рояли… Ничего, выстояла! Говорю же – моей породы!

– Отчего же вы… – Софья не закончила фразы, почувствовав, что это будет совсем уж глупый вопрос, но Мартемьянов снова догадался. Залпом допил вино, вернулся к столу и, наклонившись к Софье, негромко сказал:

– Отчего сразу не заявился, спрашиваешь? Напугать боялся. Боялся, что снова подхватишься – и ищи ветра в поле! Мне наверняка сыграть надо было, чтоб ты со мной в покое поговорить могла, да и я чтоб тверезый был, а не как тогда, в кабаке… Я ведь не пес бешеный, цепной, как ты себе придумала. Про меня врут-то много, я и не препятствую, пусть их боятся, мне оно на руку. Но тебе-то я что сделаю, Сонюшка? Я же ведь твой теперь. До смертного часа твой. Даже если побрезгаешь, уйдешь – все едино.

Софья молчала, глядя в темное окно. Молчал и Мартемьянов. Одна из свечей, внезапно накренившись и капнув прозрачным воском на скатерть, погасла. По стене метнулись тени. Мартемьянов аккуратно поправил свечу, стер пальцем пятна воска со скатерти, положил тяжелую, корявую ладонь на пальцы Софьи. Та машинально отдернула руку. Мартемьянов невесело усмехнулся:

– Ладно, матушка. Скоро уж отпущу тебя. Уйдешь, какой пришла, мое слово крепкое. Только вот еще что послушай. Дворянчик твой за тобой не явится, не мечтай попусту. У него месяц назад батюшка под Смоленском скончавшись, наследство агромадное осталось, он теперь у себя в имении безвылазно засядет: порядок наводить надобно, а потом и хозяйка потребуется. И не актрыса какая, а барышня из приличных, чтоб с ней по гостям разъезжать, у себя принимать, отцу-императору представляться… Я тебя обижать не хочу, только ты ведь и сама знаешь… Не пара ему ты теперь. А здесь тебе остаться – по рукам пойти. Да ты не вскакивай, не полошись. Говорил же, что обижать тебя не хочу. Сама ведь уже, поди, осмотрелась. Актрысам себя беречь – дело пустое. Я ведь знаю, сколько тебе уже предложений сделали. Обложат, как зайчика, со всех сторон, тебе и кинуться некуда будет. А этих любителев-то я знаю, позабавится такой да и выбросит, опять поедешь заработок искать, опять покровитель заведется… Так-то долго можно!

– А разве с вами будет по-другому? – как можно насмешливей спросила Софья, изо всех сил сжимая под скатертью снова задрожавшие руки.

– Знамо дело, – уверенно ответил Мартемьянов. – Мы с тобой первым делом отселева в Москву уедем. Тебе там самое место, я ведь цельный месяц слушал, что про тебя тут говорят да в газетах пишут. Сам я не больно понимающий, но люди-то говорят, что талан у тебя редкий! Поедем в Москву, каких хочешь учителей возьмешь, хоть петь, хоть плясать обучат, на любую сцену потом поступишь, хоть и в Императорский театр! Денег хватит, я на тебя ничего не пожалею, хоть сам нищий останусь, а ты у меня звездой светиться будешь! И ни один хлыщонок даже близко подступиться не посмеет: самолично голову скручу!

Софья молча встала, пошла к двери. Взявшись за ручку, обернулась, посмотрела на купца. Мартемьянов поднялся, подошел и отпер дверь. Софья уже перешагивала порог, когда он взял ее за плечи своими горячими, тяжелыми руками (она чуть не присела под их весом), приблизился вплотную и, глядя в ее испуганное лицо темными, упорными глазами, сказал:

– Я ждать буду. Что ни решишь – так и будет.

– Прощайте, – прошептала едва стоящая на ногах Софья и бегом бросилась по коридору прочь.

На улице уже было темным-темно. Луна спряталась под набежавшими тучами, с Волги дул ветер. На углу стояло несколько извозчиков, и Софья, забравшись в ближнюю к ней пролетку, хрипло приказала:

– Трогай!

В низеньком доме в переулке горели все окна. Марфа, как часовой, расхаживала вдоль забора с ружьем на плече. Увидев подъезжавшего извозчика, она остановилась.

– Софья Николаевна! Как же это называется-то? – провозгласил на весь переулок ее зычный и обиженный голос. – Спектакля-то бог весть когда закончилась, Марья Аполлоновна возвратившись, а вас – третий час ни слуху ни духу!