1917-й - Год побед и поражений - Владимир Войтинский

Приехали в Военно-революционный комитет -- по сведениям арестовавших нас артиллеристов, он должен был помещаться где-то на окраине города. Но там не оказалось ни души. Клочки бумаги, покрывавшие пол, говорили о том, что помещение покинуто с большой поспешностью. Лица моих конвоиров вытянулись --они решили, что комитет арестован эсерами. Но в это время подъехал автомобиль с солдатами, и от них мы узнали, что комитет с четверть часа тому назад перебрался на вокзал. Конвоиры ободрились и повели нас туда.

На вокзале происходило столпотворение вавилонское. Повсюду кучки солдат, бурно препирающиеся между собою, угрожающие друг другу. Впрочем, до физического столкновения дело не доходило, так как обе стороны в принципе отрицали "гражданскую войну в рядах демократии", и, согласно этой позиции, полагалось "крыть" друг друга, но рукам воли не давать.

Мы с капитаном и мичманом оказались первыми арестованными в Луге. Моих спутников отвели куда-то*.

Относительно меня -- загорелся спор. Эсеры и меньшевики, составлявшие, впрочем, незначительное меньшинство в толпе, набросились на моих конвоиров:

-- Фараоны! Жандармы! Охранники!

Случайно оказалось, что один из "фараонов" незадолго до того проворовался (продал на сторону батарейный овес).

-- Ах ты, Дурново этакий! -- кричали ему меньшевики. -- До

* Позже я встретился с ними в Петропавловской крепости.

сих пор ты только овес воровал, а теперь принялся наших товарищей, старых революционеров, арестовывать! Подай сюда овес!

Артиллерист растерялся, бросил винтовку и убежал. Вслед за ним исчезли остальные мои конвоиры. Я был свободен. Но тут ко мне подошел молоденький солдат с румяным, улыбающимся, очень славным лицом и, представившись --"председатель Военно-революционного комитета", -- заявил, что комитет, не посягая на мою свободу, принужден все же меня задержать, так как моя поездка с гатчинского фронта в Псков явно связана с гражданской войной, которой Военно-революционный комитет стремится положить конец. Я ответил, что не признаю права за случайной кучкой солдат задерживать меня. Председатель согласился, что батарея поступила неправильно, остановив мой автомобиль, но просил меня подчиниться аресту, так как страсти, мол, слишком возбуждены и проехать во Псков мне все равно не удастся. Но я все же настаивал на немедленном моем освобождении.

После долгого спора было решено передать вопрос обо мне на разрешение лужскому Совету рабочих и солдатских депутатов, который будет созван немедленно, здесь же, на вокзале. Ждать пришлось довольно долго. Наконец, открылось заседание. Меня "доставили" туда под конвоем четырех солдат с примкнутыми к винтовкам штыками. При моем появлении разыгралась бурная сцена. Рабочие-эсеры стали осыпать солдат-большевиков ругательствами.

-- Погромщики! Хулиганы! Черносотенцы!

Часть солдат поддержала их. Трудно было определить, на какой стороне численный перевес, но наши действовали настолько дружно и энергично, что стороннники Военно-революционного комитета растерялись. Председатель Военно-революционного комитета предложил поставить на голосование предварительный вопрос, "должен ли товарищ Войтинский впредь до решения по его делу считаться арестованным, или караул может быть удален". Это предложение вызвало в собрании шумные протесты. Учитывая обстановку, я, со своей стороны, предложил сохранить караул, который, мол, нимало мне не мешает, так как я при царизме привык к виду часовых и конвойных. Собрание ответило шумной овацией, караульные отошли к дверям, и я приступил к изложению своего взгляда на происходящие события.

Гражданская война в рядах демократии -- великое бедствие. На тех, кто зажег ее, ложится огромная вина перед революцией. Но это не значит, что большинство демократии обязано подчиниться воле организованного и вооруженного меньшинства. Нет! Защищать свою свободу -- не только право, но и долг демократии, и это обязывает ее в определенных условиях противо

поставить силу оружия насильственным посягательствам меньшинства. И в данном случае наше обращение к оружию имеет лишь одну цель -- сохранить за революционной демократией возможность свободно, без давления с какой бы то ни было стороны решить стоящие перед нею вопросы. В заключение я призывал лужский Совет поддержать нашу борьбу. Если же гарнизон не решается выступить с оружием на защиту прав демократии, пусть он по крайней мере не мешает ее защитникам!

Моя речь была встречена бурными выражениями сочувствия не только со стороны наших, но и со стороны солдат, еще не так давно смотревших на меня с нескрываемой враждой. По-видимому, их пленила перспектива того, что спор будет решаться в стороне от Луги, так что им, лужским, драться не придется. Предложенная мною резолюция была принята почти единогласно. Я мог продолжить свой путь. Но за это время пропали куда-то мои шоферы. Когда их отыскали, они решительно отказались ехать раньше утра: бензина мало, дорога плохая, фонари испорчены и т.д. -- все это были отговорки, ребята попросту струсили.

Пришлось заночевать в Луге. Поздним вечером прошли в направлении к Гатчине два казачьих эшелона. А утром меня вызвали к железнодорожному проводу из Пскова: из штаба фронта просили не приезжать -- боялись, как бы мое появление не взбудоражило гарнизон.

Больше мне нечего было делать в Луге, и с первым же поездом, отходившим в сторону Петрограда, я вернулся в Гатчину.

* * *

Поезд полз черепашьим шагом, задерживаясь на каждом полустанке, на каждом разъезде. В Гатчину мы прибыли в четвертом часу -- а может быть, и позже. Около самого вокзала я повстречал кучку офицеров человек в пятьдесят с винтовками и карабинами в руках. Я узнал лица, мелькавшие в буфетной Гатчинского дворца. Один из офицеров подбежал ко мне:

-- Все пропало, большевики захватили дворец... Керенский

бежал, предал всех... Теперь будут с офицерами расправлять

ся... Спасайтесь!

Но другой перебил его:

-- Вас во дворце ищут! Людей сбивали, а как до расправы,

никого из политиков нет, опять офицерам отвечать...

Офицеры двинулись к стоявшему на запасном пути около вокзала бронированному поезду, а я прошел во дворец. На вид там почти ничего не изменилось. Та же суета, толкотня, бестолочь.

Только офицеров стало меньше, да появились солдаты -- с винтовками в руках они бродили кучками по коридорам, заглядывали во все комнаты, будто искали чего-то. Казаки встретили меня жалобами на Керенского, который, мол, заманил их сюда, а в решительный час бросил и бежал неизвестно куда. От ген. Краснова я услышал ту версию разыгравшихся в мое отсутствие событий, которую он впоследствии неоднократно излагал в печати.

С утра казачьи заставы вступили в переговоры с большевистскими парламентерами и, сговорившись с ними о прекращении борьбы, привели их во дворец; Керенскому передали, что казаки хотят выдать его большевикам; в то же время среди казаков прошел слух, что Керенский собирается бежать: он, Краснов, сперва советовал Керенскому отправиться в Смольный для переговоров, но, когда Керенский отверг этот план и выяснилось, что казаки хотят его арестовать, генерал помог ему скрыться из дворца. Теперь объединенный комитет отряда ведет переговоры с большевистскими парламентерами об условиях прекращения борьбы.

Я прошел на заседание комитета. Небольшая комната, набита битком. Посреди стол. За столом друг против друга сидят президиум комитета и парламентеры петроградского гарнизона. Вокруг них толпятся казаки. Парламентеров было двое, оба матросы. Один -- огромного роста, силач и красавец, с окладистой бородой и насмешливыми глазами. Другой -- щуплый, с землисто-серым, испитым лицом. Это были народный комиссар по морским делам Дыбенко237 и Трухин. К происходящему они относились, как к "плевому делу". Казаки, напротив, придавали вырабатываемому соглашению огромное значение и торговались за каждое слово. Председатель комитета, молодой казак с нервным, усталым лицом, вел переговоры с большим искусством. Матросы сердились, ругались непечатными словами, но в конце концов уступали.

Когда я вошел, речь шла об арестованных в Петрограде юнкерах. Казаки требовали их освобождения. Матросы не соглашались, доказывая, что все арестованные -- "сволочь", что казаков это дело не касается и что говорить здесь вообще не о чем, так как большевики все равно никого в тюрьмах держать не будут и всех освободят, лишь только все "маленько успокоится". Но казаки настаивали.

Дыбенко спросил Трухина:

-- Уважить им, что ли?

Тот выругался и махнул рукой.

Записали в протокол, что все арестованные в Петрограде юнкера будут освобождены.

Затем перешли к вопросу о Ленине и Троцком. Казаки требовали их устранения из Совета народных комиссаров, пока суд не разберет тяготеющего на них обвинения в сношениях с германским генеральным штабом. Этот вопрос был уже предметом переговоров между парламентерами и казачьей заставой, и матросы тогда же заявили, что им на Ленина и Троцкого "наплевать". Но теперь они не хотели включать этот пункт в протокол и уговаривали казаков: