Двор. Книга 2 - Аркадий Львов

Слово для приветствия получила апретурщица обувной фабрики, передовик социалистического соревнования, ударник труда, комсомолка Надежда Бузга. Подойдя к трибуне, Надя вынула из кармана листок бумаги, положила перед собой, весело нахмурилась и сказала:

— Вот здесь написана вся моя речь. Но пусть товарищи на меня не обижаются, сегодня я не могу говорить по писаному. Я просто хочу сказать: дорогая Клава Ивановна, дорогая наша мама, приходите к нам на фабрику, согрейте нас теплом своей души, а если надо, то и пожурите, мы не будем в обиде. А в благодарность и залог нашей дружбы примите наш скромный подарок: лаковые туфли, и носите их сто лет без износу!

Надя поклонилась, достала коробку с красной ленточкой и поднесла юбилярше. Клава Ивановна отложила коробку в сторону, обняла девушку, трижды расцеловались, потом развязала ленточку, вынула туфли, тут же на глазах у всех переобулась и сделала пять-шесть шагов взад-вперед по сцене.

Зал разразился такими аплодисментами, что председателю пришлось несколько раз показать на потолок и стены, которые, в конце концов, не из железа и не из стали.

Для приветствия от жильцов и соседей слово получила товарищ Орлова Идалия Антоновна. Зал понемногу успокоился, кое-где раздавались еще отдельные хлопки, но Ляля не стала ждать полной тишины и взволнованным, по-девически чистым, звонким голосом, когда слезы радости и восторга сами рвутся наружу, воскликнула:

— Родная! Любимая! Где взять слова, чтобы донести до тебя хотя бы один процент нашей любви, нашего уважения и благодарности! Где найти слова, чтобы передать ту гордость, которую мы испытываем от сознания, что прожили всю свою сознательную жизнь бок о бок с тобой, дышали одним воздухом и видели над своей головой тот же клочок голубого неба. Кто забыл, как в трудную минуту ты возилась со мной терпеливее, чем родная мать, выходила меня, не дала сбиться с дороги, а я, стыдно и больно сегодня вспоминать, не упала к твоим ногам, не расцеловала твои золотые, натруженные руки. Так позволь же, родная, сделать это сейчас, в этот большой и радостный для всех нас день!

Хотя только что все слышали просьбу, но получилось немного неожиданно, когда Ляля подбежала к Клаве Ивановне, в самом деле упала на колени, сложила ладонями руки и прижала к груди. Клава Ивановна схватила Лялю под локти, приказала немедленно подняться, та заупрямилась, тогда пришел на помощь Иона Овсеич, и общими силами поставили на ноги.

Ляля дрожала, по щекам текли слезы. Зиновий Чеперуха оставил свое место за столом президиума, вышел на середину сцены и громко, разводя руки над головой, захлопал. Зал подхватил аплодисменты, один за другим поднялись все ряды, от первого до последнего, и стоя приветствовали юбиляршу.

Когда буря стихла и люди уселись на свои места, в задних рядах послышалась какая-то возня. Председатель просил побыстрее успокоиться, но возня, наоборот, усилилась, раздались недовольные голоса, как будто вот-вот начнется перебранка, те, что сидели впереди, невольно обернулись и стали присматриваться. Оказалось, какому-то молодому человеку вдруг захотелось выйти, остальные возмутились и потребовали, чтобы он подождал до перерыва, а он еще нахальнее протискивался вперед, наступая людям на ноги, словно оглох и ослеп.

— Задние ряды, — обратился товарищ Дегтярь, — что там у вас такое?

Ответа не последовало, только громче стали голоса, поскольку молодой человек уже достиг прохода и демонстративно, глядя прямо перед собой, направлялся к дверям. Наконец, Иона Овсеич увидел, что это не кто иной, как Адя Лапидис, в первый момент было острое желание крикнуть: «Стой! Куда идешь?» — но люди успели распахнуть дверь и насмешливо пожелали молодому человеку хорошо проветрить мозги. У самого порога Адя споткнулся, издали могло показаться, что дали подножку, в зале поднялся веселый гул одобрения, и на том происшествие было исчерпано: дверь закрыли, а морозный воздух, который проник с улицы, только освежил помещение.

Председатель постучал авторучкой по графину и объявил: для вручения ценного подарка слово предоставляется Татьяне Гордейчук, мотальщице фабрики имени Крупской, регулярно выполняющей сменное задание на сто тридцать — сто сорок процентов.

Таня поднялась на сцену с целлофановым пакетом, заявила, что лучше своего бригадира Идалии Антоновны она все равно не скажет и положила подарок — трикотажный костюм из шелка, на кофточке вышит именной вензель — возле председателя. Товарищ Дегтярь повел рукой в сторону юбилярши, Таня вдруг смутилась, видимо, осознала свою оплошность, невольно прикусила зубами палец, Клава Ивановна сама подошла к ней, крепко обняла и, по обычаю, трижды расцеловались.

Степан Хомицкий предложил, чтобы юбилярша тут же примерила костюм, а вдруг не подойдет и надо будет менять, из зала раздались голоса в поддержку, но Таня ответила, что ошибки не может быть, поскольку мерку снимали заранее.

Иона Овсеич схватился за голову, как будто в диком ужасе, и закричал:

— Татьяна, что же ты открываешь наши государственные тайны!

— Ничего, — откликнулся Зиновий, — здесь все свои, а от народа у нас секретов нет!

Таня опять смутилась, сильно покраснела, но люди так искренне смеялись, что, в конечном итоге, можно было только радоваться комичному обороту, которого загодя никто не планировал и не мог предвидеть.

Понадобилось время, чтобы зал угомонился, однако шум возобновился с удесятеренной силой, едва председатель огласил: слово для ответа имеет юбилярша, Клава Ивановна Малая.

Выждав минуту, Клава Ивановна несколько раз показала рукой, что пора успокоиться, но эти призывы давали прямо противоположный результат, и оставалось только одно: терпеливо ждать, пока переполнявшие людей чувства не выльются полностью наружу.

Наконец, наступила тишина, Клава Ивановна секунду-другую внимательно разглядывала зал и произнесла, кивая в сторону председателя:

— Здесь меня поздравили с тридцатилетием общественной деятельности. Довожу до сведения присутствующих: тридцать лет моему юбилею исполнится ровно через один год и один месяц. Но наши организаторы немножечко поспешили, потому что в глубине души у каждого мелькал страх: а вдруг эта старая карга Малая возьмет да помрет, и мы не успеем!

В зале поднялся веселый ропот, послышались возгласы протеста, к ним присоединился президиум, один лишь товарищ Дегтярь молчал, как будто целиком принимает обвинение.

— Видите, — сказала Клава Ивановна, — сам Дегтярь не возражает. Но открою вам секрет: здесь я целиком на его стороне. На его потому, что Сталинская премия, которую партия и правительство дали моему сыну, это нафада всем вам, и сегодня, здесь, мы собрались на свой праздник. Позвольте же старухе Малой низко поклониться и сказать: родные мои, дети мои, сердечное вам спасибо!

Клава Ивановна поклонилась на три стороны, люди ответили аплодисментами; Дина с Тосей занимали места в первом ряду, обе невольно прослезились, слева и справа сидели совсем посторонние люди, глаза тоже подозрительно блестели, и время от времени приходилось вытирать мизинцем.

— Ой, — тихонько простонала Оля, — наша Малая прожила-таки красивую жизнь: можно завидовать.

— Дорогие товарищи, — Клава Ивановна фустно улыбнулась, — время не стоит на одном месте. Годы идут, мы стареем, умираем — да, да, умираем, не надо себя обманывать, — а на смену рождаются новые люди, и мы должны отдать им все, что имеем, потому что туда с собой ничего не унесешь: человеку все надо здесь. Мы ждем, что наши дети, наши внуки скажут нам за это спасибо. И, конечно, бывает горько, когда вместо спасибо слышишь упрек: «Бабушка, ты ничего не понимаешь — теперь все по-другому». Да, здесь есть доля правды: даже у себя во дворе иногда мне кажется, что Малая становится чужой. Помолчите, помолчите! Но я задаю себе вопрос: «Почему надо обязательно считать, что они виноваты? Может быть, действительно, я виновата?»

В зале воцарилась тишина, Иона Овсеич постучал авторучкой по фафину, невольно складывалось впечатление, что это сигнал оратору.

— Может быть, действительно, — Клава Ивановна развела руками, — мой двор, мои соседи уже не могут жить, как одна большая семья, потому что дети стали взрослые, теперь у них свои дети, свои семьи? Многие говорят: война. Конечно, война это война, особенно с Гитлером, но разве три года после революции не было войны?

Иона Овсеич опять постучал по графину, Клава Ивановна машинально повернулась в его сторону, он незаметно, как будто почесывая руку, показал на часы.

— Не показывай на часы, — громко сказала Клава Ивановна, — мне регламента никто не устанавливал.

Люди улыбнулись, Иона Овсеич тоже улыбнулся и сообщил, что в адрес президиума поступила просьба послушать конкретно о работе, которую товарищ Малая вела по линии общественности на протяжении тридцати лет.