Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы - Алана Инош

Баклажка была обтянута кожаным чехлом с ремешками. Цветанка вынула пробку и втянула ноздрями знакомый горьковато-медовый запах чудесной травы, которой бабуля спасла целый город от морового поветрия… Вот только подействовал этот запах на неё странно, не так, как раньше: если прежде он вливал бодрость в тело и ум, пробуждал силы, то сейчас горло будто сдавила невидимая беспощадная рука – ни охнуть, ни вздохнуть. Спящая под снегом земля качнулась под ногами.

– Осторожно, – сказала Радимира, возвращая пробку на место. – Теперь этот отвар для тебя – яд, но если станешь принимать его изредка по маленькому глотку, он поддержит в тебе твою человеческую суть… Несколько дней после каждого приёма отвара ты будешь хворать, как и от любого другого яда, но с этим придётся смириться, коль не желаешь всецело отдать свою душу под власть Маруши слишком скоро. Будь осторожна: ежели выпьешь сразу много – это тебя сгубит. Когда отвар кончится, отыщи яснень-траву и сделай новый. Мало этой травы ныне осталось… У вас – оттого, что её намеренно изничтожали, а у нас хоть и не делали никогда такого, но и в Белых горах этой чудо-травы становится меньше и меньше год от года. Рви её в рукавицах, чтоб руки не обжечь, а отвар настаивай неделю…

– Благодарю, госпожа, я умею его делать, – прохрипела Цветанка, приходя в себя и хватая ртом звонкий от зимней свежести воздух. – Моя бабушка была травницей… Я даже знаю одну полянку, где яснень-трава растёт. Благодарствую на добром совете.

– Вот и хорошо, – молвила начальница пограничной дружины, привязывая баклажку к поясу Цветанки. – Скажи ещё только одно: как же так вышло, что ты своё янтарное ожерелье, с которым никогда не расставалась, вдруг ни с того ни с сего отдала Серебрице?

Цветанка присела на корточки, всем телом и душой ловя обезболивающий холод зимнего покрова, и умылась горстью чистого, девственно-пушистого снега.

– Это не было ни с того ни с сего, – глухо проговорила она. – Оно было нужно ей… Быть может, она нуждалась в нём даже больше меня.

Зелёная тревога северных небес вспыхивала, отражаясь в глазах Серебрицы. Обхватив колени руками, она сидела на крылечке своей лачуги, а Цветанка, пытаясь пробудить её от задумчивости, то теребила её острое, поросшее серебристой шёрсткой ухо, то перебирала позвонки её проступавшего под рубашкой хребта.

«Ну… прости, волчонок, – виновато тычась носом девушке в плечо, мурлыкнула воровка. – Не могу я так обходиться с Дарёнкой… Совесть зазревает. Она и без того многое мне прощает, нельзя так испытывать её терпение. Да и не задерживаемся мы с ней в одном месте надолго… Скитаемся по земле – сегодня здесь, завтра там. Настала нам пора покинуть Марушину Косу. Дарёнке тут пришлось не по нраву».

«Холодом дышит наше небо, – проговорила Серебрица, пронзая жутковато пустым взглядом полыхающую зорниками бездну. – И море неприветливое. Не остаются здесь приезжие надолго… Я и сама не всегда здесь жила, тоже поначалу не нравилось, а потом даже полюбила наше захолустье. А прощения не проси. Ты много мне дала, и я тебе благодарна».

«Пойдём-ка в дом, зябко тут», – сказала Цветанка. Не это она хотела сказать, но слова застревали холодным комом в горле, а сердце дрожало, замерзая от бесплотной ночной тоски.

Печь дышала жаром, в духоте рубашка липла к взмокшему телу, просившему бани. Серебрица жадно обнюхивала Цветанку, щекоча её носом и волосами; вдруг она замерла, уставившись на плечо воровки. Её глаза стали пугающе светлыми, точно их озарила мертвенная вспышка молнии.

«Это что? Откуда эта царапина? Свежая…»

Цветанка уж и позабыла об этом, но тревога Серебрицы заразила и её. Беспокойство царапнуло сердце волчьим когтем.

«Дык… вроде ты меня и оцарапала, когда мы… ну… Не помнишь, что ль?»

Леденящий сполох безумия блеснул в глазах Серебрицы. Фыркая и морщась, как будто ей хотелось чихнуть, она принюхивалась к царапине снова и снова, временами вскидывая на Цветанку совершенно дикий, ошалелый взгляд.

«Ты чего?» – усмехнулась воровка.

Та вместо ответа соскочила с постели, со странной ужимкой отпрыгнув к столу и вцепившись в него удлинившимися когтями. Её верхняя губа дрожала, обнажая клыки, а в глазах зажёгся жёлтый огонь.

«Ты знаешь, кто твой злейший враг? – прорычала она. – Ты! Ты сама! Тени будут прыгать на тебя из-за деревьев, и у всех будет твоё лицо! И ты потеряешь себя среди них… Не отличишь, где ты, а где они! Чтобы их победить, тебе надо стать себе ДРУГОМ! Принять себя… И тогда морок упадёт с твоих глаз, и ты найдёшь дорогу».

Цветанка вжалась в угол постели, чувствуя, как волосы на теле поднимаются дыбом. Серебрица, нагая, окутанная растрёпанным плащом волос, шевелящимся, словно бы живым, опустилась на четвереньки и по-волчьи скалилась. Её шея напряглась, жилы на ней взбухли подкожными шнурами, и из горла прорвался летящий на чёрных упыриных крыльях вой…

«Навь умирает, – продолжала бредить Серебрица. – Ночные псы придут наверх… И кто тогда будет поклоняться Лаладиному солнцу? Кто станет рисовать его знаки и вышивать на одежде? Всё поглотит Макша – холодное солнце Нави…»

Эти непонятные слова причудливыми уродцами падали в охваченную испугом душу Цветанки, но зацепиться им было не за что. Так, без понимания и осмысления, они и проваливались сквозь сознание, а Серебрица представала в глазах Цветанки попросту безумной. Рука воровки потянулась за чудесным ожерельем в порыве прогнать это помешательство, смыть его светлым чудом Любви, которая всегда берегла её саму.

Тёплый янтарь, коснувшись лба Серебрицы, собранного в напряжённые складки, заставил её сперва содрогнуться, как от ожога. С шипением девушка-оборотень отпрянула, но Цветанка настойчиво приложила ожерелье к её лбу вновь. И не зря: в глазах Серебрицы забрезжил свет человеческого разума, а сама она измученно сникла в объятия Цветанки.

«Что это было? Что с тобой?» – спрашивала воровка, причёсывая пальцами пепельные пряди Серебрицы.

Та молчала, устало устремив мутный взор в невидимую даль, и лишь иногда щурилась, словно от головной боли. Ночь углублялась и вздрагивала за оконцем, пронзаемая зелёными столбами света в небе… Немало прошло времени, прежде чем раздался голос Серебрицы – слабоватый и утомлённый, но уже человеческий, без призвука звериного рыка.

«У меня был припадок?»