Граф Феникс - Николай Энгельгардт

Юноша лишь издали следил за струящимся покрывалом графини. Но когда колокольчики стали призывать к полднику, он углубился в наиболее глухую и девственную часть острова и английского парка. Ему хотелось остаться наедине со своим сердцем, чтобы понять самого себя. Волнение не утихало, кровь кипела, чувства все больше приходили в смятение. Он не знал, что делать с собой. Наконец вышел на край острова, выдававшийся далеко в залив.

Здесь была одна из достопримечательностей острова, особая гордость его хозяина – античный мраморный саркофаг, украшенный барельефами, вывезенный с Ионических островов. Иван Перфильевич считал, что это гробница бессмертного певца Гомера. Над ней стояла статуя, которую наместный мастер именовал Мемноном.

Мощная липа и многовековой дуб осеняли памятники могучими ветвями. Место это было окружено зарослями шиповника, в которых заливались соловьи. А когда солнце торжественно опускалось в залив, гробница и статуя, озаренные его косыми лучами, казались пурпурными, барельефы оживали, мрамор просвечивался, и все фигуры одухотворялись, как будто кровь текла в прожилках древнего камня.

Князь сел на гробнице Гомера и стал смотреть, как туманный сизоватый сумрак окутывает лесистые берега соседнего острова, как меняются краски. Рой мыслей и мечтаний смущенной толпой проходил в сознании тамплиера, действительность мешалась с фантазией. Но образ Серафимы ни на мгновение не отступал и реял перед ним.

Невыразимо сладостная боль наполняла его сердце. Истома и нега молодых нерастраченных сил соединялись с восторгом от созерцания дивной гармонии и красоты летнего заката. Ему казалось, что он реет в пространстве, полном звуков, песен, красок, и в то же время будто вся гладь морская от горизонта поднимается и сухими прозрачными кристаллами поглощает и берега, и все предметы, и его самого.

Вдруг послышались легкие шаги и донеслось сладкое благоухание, не похожее на запахи цветов шиповника и моря, и листьев. «Это она!» – как будто чей-то голос прокричал над ухом влюбленного. Но он не осмелился даже повернуть голову. Легкие шаги приблизились… Это была Серафима! Не поворачивая головы, устремив взор на пурпурный закат, почувствовал, что она остановилась в нескольких шагах от него и, улыбаясь, смотрит… Затем стала осторожно подкрадываться к уединенно сидящему молодому человеку. И с каждым ее шагом безумное желание соединялось в нем с леденящим страхом. Вот она приблизилась… Желание пересилило страх. Он повернулся. Женщина стояла перед ним, залитая светом закатного солнца, закутанная покрывалом, но вся осязаемая его жадному взору.

Она искрилась безмолвным смехом, сотрясавшим ее стан и грудь, над левым возвышением которой трепетала роза, его роза. И в этом порыве она казалась вакханкой, призывающей к наслаждению.

– Мрамор Эллады, мрамор Эллады! – сказала графиня и положила руку на подножие таинственного изваяния. – Я искала вас, чтобы поблагодарить за чудную розу! – продолжала она и, склонив головку, прикоснулась губами к пышному цветку и долго впивала его аромат.

Затем Серафима взглянула на море, на пламенеющий закат, и выражение подвижного, впечатлительного лица итальянки изменилось. Вакхический смех сменило какое-то задумчивое удивление. Казалось, Серафиме было ново это гармоничное таинственное угасание северного солнца, эта смена красок, переливы теней. В том же удивленном созерцании она опиралась о мрамор, и взор ее южных очей, очарованных задумчивой грустью северной природы и северного человека, скользил бесцельно, беспредметно.

– Я искала вас! – опять повторила Серафима, и теперь ее низкий грудной голос был полон робкого, но глубокого чувства. – Я заметила ваш взгляд. Он говорил, что вы друг. А я так одинока, так несчастна, так нуждаюсь в друге!

Последние слова женщина произнесла с такой трогательной и кроткой мольбой, так чарующи были дивные звуки итальянской речи в устах красавицы, что все существо молодого тамплиера отозвалось на этот призыв к участию.

– Вы не ошиблись, графиня, – почти шепотом, не меняя позы, отвечал князь Кориат.

– О, не зовите меня графиней! Зовите Серафимой. Но повторите, что я не ошиблась, когда прочла дружбу в ваших глазах.

– Нет, вы не ошиблись. Если вы несчастны, если называющий себя графом Калиостро притесняет вас, то скажите мне, и я – ваша защита, – в благородном порыве юношеской жалости сказал Юрий.

– Ах, как я благодарна вам! Какой вы добрый и ласковый! – срывающимся от полноты чувств голосом произнесла Серафима и порывисто села на саркофаг рядом с юношей.

Волна восточных ароматов нахлынула и ударила в голову князю, зной страстного тела южанки заставил его задрожать. Но хранимая им верность обетам и непорочность сковали непреодолимым смущением. Казалось, Серафима, желавшая было дать юноше больше, чем награду за дружбу, почувствовала незримую преграду. Из сумрака покрывала она даже с какой-то робостью смотрела на молодого человека.

– Какой вы чистый! – почти с молитвенным благоговением прошептала она. – А я… – графиня глубоко вздохнула, – а я такая грешная!

Он не отвечал. Не смотрел на нее. Внешне он был холоден, как мрамор, на котором они сидели. Но тайное жгучее желание, благодаря признанию Серафимы, сделало ее еще вожделеннее.

– Если бы я нашла друга, который протянул бы мне руку и вывел из лабиринта, где блуждаю, завлеченная негодяем, я отдала бы ему всю жизнь! Как была бы ему преданна и верна! Ведь я прекрасна! – наивно говорила Серафима. – Посмотрите на меня! Ведь я прекрасна?

Тамплиер медленно повернул голову и робко взглянул на женщину. Алое пламя заката озаряло ее лицо сквозь прозрачный налет кисейного покрывала. Ее глаза встретились с его глазами. И манящая нега перелилась из них в неосторожно раскрывшуюся душу юноши. Он был мгновенно охвачен страстью, поработай и весь задрожал, как в лихорадке.

Гордое торжество улыбкой озарило лицо красавицы. Ей уже не нужен был его ответ. Она видела, что в этот миг для него нет прекраснее и желаннее женщины во Вселенной.

Но и юноша, и женщина медлили, точно скованные, перейти роковую грань. Руки красавицы не поднимались, чтобы тесным кольцом обвить шею, привлечь его голову на взволнованную грудь и к жаждущим устам. Сколько продолжалось это взаимное блаженное томление, ни юноша, ни женщина не могли бы сказать.

Странные изменения произошли вокруг. Мраморное изваяние ожило и благосклонно смотрело на их любовь. Сатиры, вакханки, сам увенчанный виноградными гроздьями Дионис на античном барельефе отделились от мраморной глыбы и веселым хороводом окружили таинство их любви. Вдруг вздрогнула, затряслась, загудела земля так, что, казалось, заколебалась мраморная глыба саркофага.