Чаша цикуты. Сократ - Анатолий Домбровский

   — Лисандр прислал для твоего зада такую шкуру и такие подушки! Он больше уважает твой зад, чем твою дурную голову!

Сократ отправился к Лисандру на носилках. Видевшие сто в то утро кричали ему вслед:

   — Ты стал большим человеком, Сократ!

   — Видно, тебя назначат стратегом!

   — Зачем же ты спустил ноги? Забирайся с ногами!

   — Нет ли в шкуре пелопоннесских блох?

   — Постарайся так же вернуться домой!

Лисандр же, встретив Сократа в пустой комнате, в которой стояли только деревянное, застланное циновкой ложе да жаровня с тлеющими углями, сказал:

   — Критий написал мне, что ты распространяешь по городу дурные слова.

   — Дурных слов не бывает, Лисандр, — ответил Сократ. — Есть дурные дела, для которых мы придумываем слова. Слова, как и тени, не существуют сами по себе. Что ещё написал тебе мой неудавшийся ученик Критий? — спросил Сократ.

   — А, он написал мне много, — махнул рукой Лисандр. — Твой неудавшийся ученик любит писать. Видишь в углу корзину?

Сократ только теперь увидел в дальнем углу плетёную корзину.

   — В этой корзине — десятки посланий твоего ученика. Он любит писать, а я не люблю читать. Возьму корзину с собой в поход и перечту как-нибудь его сочинения на досуге. А ты, говорят, ничего не пишешь? — спросил Лисандр.

   — Ничего.

   — Почему? Не потому ли, что твои истины менее долговечны, чем папирус?

   — Как раз наоборот, — ответил Сократ. — Истины вечны и достойны того, чтобы быть записанными на вечном материале. Для этого не годятся ни папирус, ни пергамент, ни мраморные доски.

Лисандр сидел на ложе и привязывал к ногам поножи. Делал он это привычно и ловко, как человек, для которого надевать поножи так же естественно, как для всех других надевать сандалии. Выслушав ответ Сократа, он поднял голову и спросил:

   — А что же годится?

   — Душа, — ответил Сократ.

   — Ага. — Лисандр постучал о пол ногами и, убедившись в том, что поножи прикреплены надёжно, встал и подошёл к Сократу. — Стало быть, душа, — сказал он. — Для вечных истин — вечная душа. Поэтому ты как бы записываешь истины в душах людей?

   — Скорее помогаю их там прочесть.

   — Каким же образом?

   — Беседуя с ними.

   — И что же?

   — Сначала я убеждаю их в том, что они ничего не знают, так как большая часть того, что мы принимаем за истину, таковой не является. Так возникает первое истинное знание: я знаю, что я ничего не знаю. Затем обнаруживается другое.

   — То, что было спрятано под мусором заблуждений?

   — Именно так, Лисандр. Ты быстро меня понял. Вот и скульптор Фидий говорил, что образы богов вылупляются из мрамора сами, а ваятель — всего лишь наседка.

   — Значит, ты наседка? — засмеялся Лисандр.

   — Скорее повитуха, — ответил Сократ.

   — Если ты повитуха, то помоги и мне родить какую-нибудь истину, — предложил Лисандр, кладя Сократу руку на плечо. — Правда, Критий предупредил меня, что беседовать с тобой опасно, так как ты из любого собеседника можешь выудить его тайну. Так ли это, Сократ?

   — Если человек глуп — конечно, — не стал отрицать Сократ. — Но чаще всего глупцы выбалтывают свои тайны сами.

Ответ Лисандру очень понравился.

   — Я передам твои слова Критию, — захохотал он. — Можно?

   — Критию — можно, — сказал Сократ, поняв слова Лисандра так, что он считает Крития глупцом.

Лисандр был на голову выше Сократа, пышнобород, волосат, смеялся и говорил громко, ноги его были жилисты, плечи широки, а рука так тяжела, что Сократ ощущал её на своём плече как камень. Не будь Лисандр врагом, он понравился бы Сократу: спартанская сила, простота и даже грубость были сродни самому Сократу, привыкшему к жизни трудной, без какого бы то ни было намёка на роскошь и изнеженность. От Лисандра пахло недорогими благовониями, как от Крития, а кожаными ремнями и вином.

Одежду ему заменяли воинские доспехи. Разговаривая, он не кривлялся, как актёр, а выражал на лице лишь то, что чувствовал на самом деле: открыто и громко смеялся, открыто хмурился, и внимание, с каким он выслушивал ответы Сократа, было неподдельным. Как человек, привыкший к постоянному движению, он принялся ходить по комнате, не отпуская плеча Сократа.

   — Критий также написал мне, будто ты в разговоре с ним обвинил меня в гибели Алкивиада, — сказал Лисандр и заглянул Сократу в лицо.

   — Критий — доносчик, — ответил Сократ. — Но я действительно сказал ему об этом.

Ты не просто сказал, но утверждал.

   — Да, утверждал.

   — И назвал меня убийцей?

Они остановились посреди комнаты, повернувшись друг к другу лицом.

   — Ты назвал меня убийцей, Сократ? — повторил свой вопрос Лисандр, опуская руку на рукоять меча. — Говори!

   — Если я скажу «да», ты проткнёшь меня мечом, — ответил Сократ. — Если же скажу «нет», ты решишь, что я трус. Второе для меня страшнее, Лисандр. Хотя и в первом мало удовольствия.

   — Выбирай! — сказал Лисандр. — Но не медли: времени у меня мало.

   — Я вижу, ты одет для похода. Ты воин Воин должен сражаться с воином, а философ беседовать с философом. Мне, чтобы стать воином, нужен меч. Тебе, чтобы стать философом, нужны терпение и мудрость. Ты не дашь мне меч, а я не прибавлю тебе мудрости. И вот получается, Лисандр, что, подняв на меня меч, ты поступишь не как воин, а как убийца. А я, беседуя с тобой, поступаю не как философ, а как глупец. Убийца проткнёт мечом глупца — какой печальный итог для нас обоих, Лисандр: ты станешь тем, кем не желаешь прослыть, а я тем, кем никогда не был.

   — Я велю принести для тебя меч, — скатал Лисандр.

   — Это следовало сделать раньше. И для другого человека. Для Алкивиада.

   — Так. Значит, ты считаешь, что Алкивиада убил я? Это твой ответ, Сократ? Говори же наконец!

   — Это не мой ответ, а лишь то, как ты истолковал мои слова.

   — Я всё же велю принести для тебя меч.

   — Лучше прочти ещё раз письмо Крития. Ведь оно там, в корзине, в трёх шагах от тебя. Критий, который точно желает моей смерти, написал, что я обвинил тебя в гибели Алкивиада.

   — Да, кажется, он так и написал: обвинил в гибели, — согласился Лисандр, подумал о чём-то и направился к корзине. — Обвинил в гибели, обвинил в гибели, — повторял он, словно вслушиваясь в эти слова, затем склонился над корзиной, взял верхний свиток, развернул его, подойдя к окну, и прочёл вслух: — «Названный Сократ, разговаривая со мной дерзко, обвинил тебя в гибели стратега Алкивиада, случившейся во Фригии от рук неизвестных».

   — Вот и ответ, Лисандр, — сказал Сократ. — Обвинить в гибели и назвать убийцей — согласись, это не одно и то же.

   — Да, это, пожалуй, не одно и то же. — Лисандр вернулся к корзине и бросил в неё письмо Крития. — Не одно и то же, но всё же тяжкое обвинение. Впрочем, я воин, как ты справедливо заметил, и виновен в гибели многих людей. Одних веду на бой, с другими вступаю в бой. Война — это гибель людей. По воле богов, разумеется. Боги играют в человеческие войны, как мы играем в бабки. Алкивиад был воином и погиб. Я тоже воин и тоже погибну. Смерть для нас — профессия, Сократ. Знал ли ты стратега Филокла, который убедил когда-то афинян, чтобы пленным спартанцам отрубали большой палец на правой руке? Так пленные спартанцы могли становиться гребцами, но не были в состоянии держать копьё.

   — Да, я знал его, — ответил Сократ. — Но почему ты вспомнил о нём?

   — Я взял его в плен при Эгоспотамах вместе с тремя тысячами афинян, которых спартанский Совет приговорил к смерти. И вот я спросил Филокла, какую казнь он пожелает избрать себе. Не отрубить ли и ему большой палец на правой руке? Филокл был воином и ответил с достоинством: «Я убил бы тебя, Лисандр, и ты убей меня». Он пошёл на казнь во главе своих воинов. Победители живут, пока они победители, Сократ. Побеждённые умирают. Таков закон войны. И правила игры, в которую играют боги. Алкивиад был воином и оказался побеждённым. Побеждённые умирают. И не имеет значения, как они умирают. Филокл это понимал. Понимал это и Алкивиад. Ты хочешь быть обвинителем, Сократ? Но где же судья, который решит наш спор? Судьи нет. И если ты тысячу раз скажешь: «Лисандр виновен в гибели Алкивиада», я тысячу раз отвечу: «Гибель побеждённых воинов — закон». И никто нас не рассудит. На Олимпе же будут лишь потешаться, глядя на нас. И вот что я тебе ещё скажу, Сократ: моей победой при Эгоспотамах в один час положен конец войне, которую вы, афиняне, называете Пелопоннесской и которая была самой долгой и самой жестокой из всех войн, бывших когда-либо на земле Эллады. На алтарь этой победы и наступившего ныне мира брошено больше жизней, чем за все предыдущие войны. На этом же алтаре и жизнь Алкивиада. Игра окончена. Боги довольны. Чего же ты ещё хочешь, Сократ? Также лечь жертвой на алтарь? Или положить на него мою жизнь? Но жертв довольно. И вот я думаю, что всю мою вину я искупил этой победой.